Мой боевой путь

Я, Болотов Вениамин Алексеевич, 28 февраля 1920 года на Урале, в деревне Кажакуль, Кунашакского района, Челябинской области. В 1938 году, после окончание средней школы, я поступил на второй куре института  иностранных языков в  г.Челябинска и стал работать учителем немецкого языка и химия (эти предметы были у меня в школе самыми любимыми) Худайбердинской семилетней школы, Аргаяшского района,  Челябинской области.

20 сентября 1939 года я был призван в ряды Красной Армии и служил сначала  в г. Владивостоке  в 152 отдельной сапёрной роте 1-й стрелковой бригады. В апреле 1941 года, после расформирования бригады, нас перевели в 40-й стрелковый полк 78-й стрелковой дивизии в г. Хабаровск. Начало войны мы встретили в Еврейской автономной области, где создавали оборонительные сооружение вдоль границы по реке Амур.

В первых числах октября 1941 года мы совершили марш-бросок вдоль реки Уссури, где в то время японские милитаристы угрожали нам нападением . Там мы создали надёжную линию обороны по самому берегу Уссури и выехали на фронт. Уже в середине октября мы вступили в бой с немецко-фашистскими захватчиками на Волоколамском направлении под Москвой. Защита Москвы для нас была предметом особой чести. Бойцы нашей дивизии были хорошо обучены военному делу и были уверены в своих силах. В нашей  роте, где я был замполитруком, все сапёры умели хорошо стрелять, овладели искусом штыкового боя, а свою специальность знали до тонкости: мы умели минировать, взрывать, строить мосты, дороги, переправы. Словом, мы умели применять свои знания в бою. правда, бои-то до этого мы видели лишь в кино.

Однако, когда мы приняли первый бой под Михайловкой и Погорелым городищем, можно было сказать о нас похвальное слово: фашисты не ожидали, что мы можем не только обороняться, но и наступать и, захваченные врасплох, панически бежали от нас оставив 4 населённых пункта. а ведь против нас действовали солдаты хвалёной дивизии «РАЙХ», которые никогда не отступали! Это были эсэсовцы, самые преданные фюреру солдаты, запятнавшие себя кровавыми преступлениями при оккупации стран Восточной Европы.

Гитлеровцы увидели ,что против них хорошо обученные бойцы ,стойкие и отважные ,и они решили дать нам бой ,чтобы разгромить наши полки. И вот на наши позиции были брошены и танки ,и авиация ,и артиллерия. Огненные шквалы один за другим обрушивались на наши окопы ,нанося нам немалые потери. После такого массивного налёта на наши позиции ,когда можно было думать ,что у нас нет сил к сопротивлению ,начинали атаку эсэсовцы. Они шли в полный рост ,пьяные ,громко подбадривая себя криками и хвастливо подчёркивая своё презрение к смерти. Они шли цепями ,осыпая наши позиции пулями из автоматов. Эта была «психическая» атака ,рассчитанная на то ,что наши бойцы ,оглушенные взрывами бомб и снарядов ,раненые и убитые ,которых не могли вынести в тыл ,бравые эсэсовцы ,которые шли в полный рост на нас ,-всё это должно было , по расчётам врага ,подавить наше сопротивление ,но как только только фашисты приблизились к нашим полуразрушенным окопам ,ожили все наши огневые точки ,дружно защёлкали винтовочные выстрелы. Вражеские цепи таяли ,фрицы падали ,чтобы больше уже никогда не подняться ,но вслед за ними с диким восклицанием «Хох!»шли новые и новые цепи.

Это был один из самых тяжёлых для нас боёв. Перед нашими окопами выросли горы трупов немецких солдат ,по которым потом пошли немецкие танки: гитлеровское командование не считалось ни с чем и ,озлобленные большими потерями ,изо всех сил стремилось подавить нашу волю к сопротивлению. когда прямые атаки не удались ,гитлеровцы снова засыпали наши окопы минами и снарядами. И мы потеряли очень много наших товарищей. Из 120 человек нашей саперной роты осталось в строю всего 26. Такие же потери понесли и другие подразделения нашего полка.

Этот бой наглядно показал ,что мы способны драться с врагом ,что его хвалёная «непобедимость»-миф. Характерно ,что гитлеровцы после этого боя уже не лезли на наши позиции в открытую ,а применили иную тактику: они начали теснить наших соседей слева и справа ,измотанных непрерывными боями ,так что мы вынуждены были всё время выходить из «мешков» ,ведя арьергардные бои. А такие бои ,когда вся дивизия отходила на новые рубежи ,оставляя на старых позициях для заслона какой-нибудь батальон ,требовали тоже больших жертв ,так как целый батальон фактически переставал существовать. так было ,например ,с батальоном капитана Уральского Н.М. ,который погиб ,но дал возможность всем полкам дивизии в порядке перейти на новые рубежи.

после первых же боёв ,9 ноября 1941 года я был отозван в штаб дивизии и назначен переводчикам при разведотделе. 9 декабря 1941 года ,находясь в разведке ближних тылов противника в районе сёл Высокого ,Петрово ,Трухаловка , подорвался на фугасе и с большим трудом вместе с товарищем вышел к своим. В этой разведке я вступил в единоборство с эсэсовцем и  победил  его ,заколов штыком.

Лечился в госпитале недолго: ещё не зажили раны ,как снова я оказался среди своих разведчиков. там  встретился он с теми ,кто служил с ним ещё во Владивостоке: с Дмитриевым ,Макаровым ,Говорухиным ,Мелкозёровым ,Хуснутдиновым. Какая приятная встреча! Это были уже опытные разведчики ,храбрые войны. Попал во взвод лейтенанта Макарова ,но в разведке ходил со всеми взводами роты. 3 февраля 1942 года был тяжело ранен в районе с. Белый камень/Смоленская область/ и лечился более 9 месяцев. Потом был направлен в пулемётное училище ,которое находилось в г. Можга ,Удмуртской АССР. Здесь был секретарём комсомольского бюро 1-го батальона. Отсюда я был направлен в октябре 1942 года добровольцем под Сталинград ,в 44-ю гвардейскую стрелковую дивизию. 9 декабря-этот день оказался в моей жизни роковым! -я был третий раз ранен: выбитыми в результате взрыва бомбы из стен дома деревянными обломками отбило левую руку и левый бок ,так что всё стало угольно черным. Но я не покинул строй ,тем более ,что 12 декабря начался прорыв вражеской обороны на участке нашей дивизии в районе с. Осетровка — Верхний Мамой на Дону. Это был отчаянный бой ,в котором мои товарищи по оружию шли на верную смерть. Сколько их ,моих друзей по училищу ,повисло на вражеских заграждениях из ключей проволоки! Однако мы прорвали все оборонительные валы итальянцев и немцев и обеспечили продвижение танковых и других войск в тылы противника. В одном из хуторов Ростовской области меня свалило полученное 9 декабря ранение ,Танкисты 175 танковой бригады

25-го танкового корпуса ,узнав что я переводчик ,определили меня в особый отдел бригады. Но через месяц был провален в госпиталь в г. Балашов в очень тяжёлом состоянии.

Весной 1943 года Болотов В.А. оказался в 200-м запасном стрелковом полку на должности командира роты. Работа эта никак не устраивала его ,и добился перевода в часть ,которая была на фронте. Он был послан в отдельную роту правительственной связи НКВД .а затем забрали в особые органы  ,где стал оперативным уполномоченным отдела контрразведки войск НКВД 3-го Украинского фронта. Службу проходил при 134 погранполку ,вместе с которым прошёл Украину ,форсировал Днестр ,освобождал Румынию и Болгарию.20 сентября 1944 года я был переведён на ту же должность 25-й пограничный Нижнедестровский Краснознамённый полк и в его составе освобождал Югославию ,Венгрию и Австралию. В сентябре 1945 года я уже инвалидом прибыл в Москву и демобилизовался. Через год ,почувствовав себя здоровым ,я отказался от инвалидности и снова начал работать оперуполномоченным отдела контрразведки в военностроительном батальоне/г.Челябинск/. В 1947 году уволился и поступил на работу в школу, где работаю и по настоящее время преподавателем  немецкого языка. В 1956 году окончил литературный факультет Челябинского пединститута.

За участие в боях против немецко-фашистских захватчиков во время Великой Отечественной войны награждён несколькими медалями. В члены КПСС вступил во время боёв на территории Венгрии

18 марта 1973 год.

 Воспоминания предоставленные внучкой Болотова В.А. — Болотовой Анастасией. 

Ночь с 6 на 7 декабря, когда наши части перешли в контрнаступление, старший сержант Виктор Гриневский получил задание от начальника разведотдела штаба дивизии капитана Тычинина сформировать группу добровольцев для разведки ближних тылов противника. Кроме Гриневского в группу вошли младшие командиры Торопчин, Артур Айспур и я. До этого только я и Гриневский бывали в разведке, но наш опыт в этом деле был невелик. С собой я взял трехлинейку отличного боя, привезенную с Дальнего Востока, у остальных ребят были СВТ с кинжальным штыком. Кроме того, у каждого из нас было по две гранаты, да начальник химслужбы дивизии снабдил нас зажигательными шашками. Из роты связи мы получили наушники со штырем для прослушивания телефонных разговоров противника. Нарядившись в маскхалаты, мы направились в Нефедьево, где располагались позиции нашего стрелкового полка. Выяснив в штабе обстановку на этом участке фронта, мы скрыто подошли к нашему переднему краю. Часовой предупредил, чтобы мы спрятались в окопе, так как немцы методически обстреливают наши траншеи из пулеметов и минометов. И правда, только мы спустились в окоп, как над нашими головами засвистели, защелкали, ударяясь о мерзлую землю бруствера, пули. Мы засекли вражескую огневую точку — пулемет находился в 120–150 метрах от нас. Наступил самый ответственный момент — переход «ничейной полосы». Он требует максимальной осторожности, предельного напряжения сил. Мне неоднократно приходилось потом проходить во вражеский тыл, и каждый раз я испытывал это величайшее напряжение. И страшно, и надо. Выбрались из окопа и осторожно, всматриваясь в темноту, пошли вперед. И вдруг — визг мин. Мы моментально нырнули в снег. Все вокруг осветилось взрывами. Еще залп. Мы энергично ползем вперед. Я прижимаюсь к какому-то, как мне сначала показалось, бревну. На миг из-за туч выглянула луна. Я увидел, что рядом со мной не дерево, а наш убитый красноармеец. Огляделся. Оказалось, он лежит здесь не один. Трупы бойцов в шинелях, но без белья и разуты. Меня словно кипятком ошпарило. Я вспомнил: несколько дней назад группа наших разведчиков именно здесь где-то попала в засаду. Эсэсовцы имели приказ не брать в плен гвардейцев. Они раздели бойцов донага, сняли с них обувь и в одних шинелях привели к переднему краю. Заставив людей бежать, они открыли по ним огонь и расстреляли всех до одного. Погибли ребята буквально в 50 метрах от наших окопов. Я забыл об опасности и присел перед трупом на коленях. Некоторое время я глядел на застывшее лицо солдата, и чувство острой боли и горячей жалости к погибшим наполняло мое сердце. Но вот команда шепотом: «Вперед!» Мы перебежками достигаем лесной опушки. Углубляемся в лес. Слышим: за спиной трещит пулемет. Значит, мы уже в тылу врага. Пошли быстрее. Виктор Гриневский ведет нас уверенно по прямой. Вскоре мы подходим к какому-то глубокому, с обрывистыми каменистыми краями, не то оврагу, не то карьеру. Вокруг большие воронки, поваленные и обожженные деревья, лишенные сучьев. Это сюда попали реактивные снаряды наших «катюш». По верхней линии оврага замечаем проложенный телефонный кабель. Он тянется от передовой к деревне Трухоловке, откуда доносится шум моторов. Там, похоже, располагается штаб, который охраняется танками. Гриневский отметил это и приказал каждому из нас запомнить все, что видели и слышали. В глубине оврага мы увидели землянку, в которой нашли убежище местные жители, изгнанные немцами из деревни. Гриневский был знаком с ними еще по прошлой разведке. Айспур и Торопчин остались наверху, а мы с Виктором спустились к землянке и постучали в дверь. Нас впустили. Посредине стояла докрасна раскаленная железная бочка, заменяющая печку. Вокруг на нарах сидели и лежали женщины и дети. Единственный мужчина подбрасывал в печку дрова. Нас встретили радостно и приветливо, как своих близких. Подростки, окружившие нас, наперебой снабжали интересовавшей нас информацией. Они подробно рассказывали, где стоят орудия, минометы, на каких просеках установлены пулеметные точки, в каких домах располагаются немецкие солдаты, где находятся обозы. Ребята сообщили, что немцы сняли с разбитых танков двигатели, закрепили их на толстых досках на улице и всю ночь заводят, чтобы русским казалось, будто в Трухоловке стоят танки. На самом деле их там нет. А вот многие дома фашисты превратили в настоящие опорные пункты — проделали в нижних бревнах амбразуры, оборудовали подполья как огневые точки, выставили оттуда пулеметы и даже минометы. Мы узнали, что в Трухоловке находится до 200 немцев. Значит, делаем мы вывод, здесь размещен штаб батальона или полка. Направляемся к Трухоловке. Идем сплошным лесом. Вот и просека, где, по словам ребят, установлен пулемет. Пересекаем ее и выходим на Волоколамское шоссе. Деревня находится налево. Подходим к ней. Шоссе метрах в десяти от нас. Гриневский прошел вперед. Видим, едет грузовая машина, останавливается неподалеку от Гриневского. Кузов набит солдатами. До нас доносится чужая речь, беспечный смех. Водитель вылез из кабины, поднял капот, заглянул в двигатель. Один солдат спрыгнул с машины и пошел в нашем направлении. Мы замерли. Наткнувшись за кустом на Гриневского, солдат опрометью бросился бежать назад к машине, что-то истошно крикнув своим. Водитель торопливо захлопнул капот, вскочил в кабину, завел двигатель, и машина умчалась. Мы бесшумно отошли в глубь леса и двинулись параллельно шоссе в сторону Высокова. Остановились приблизительно на полпути между Высоковом и Трухоловкой, решив понаблюдать за дорогой, что входило в план нашей разведки. Проходит час. Полтора десятка машин прошло в Трухоловку, десяток — в Высоково, причем две из них штабные. Мы примерно определили характер перевозимых грузов. Сидим в кустах у самого края дороги. Мимо нас вихрем промчался вражеский мотоцикл. Хотелось швырнуть в гитлеровца гранату, но Гриневский не подал сигнала, а самовольничать в таких условиях нельзя. Вдруг раздался оглушительный залп минометной батареи. Приподнявшись, я увидел, что вражеские минометчики расположились от нас метрах в 200–300. Даже разглядел огонек, горевший в блиндаже, и сыпавшиеся из высокой железной трубы искры. Пересек дорогу и обнаружил на другой ее стороне два телефонных кабеля, тянувшиеся вдоль кювета; штыком от винтовки Гриневского я перерезал оба провода и возвратился назад. Мы решили прекратить наблюдение, выбрать подходящий объект и напасть на него. Лучше всего обстрелять и сжечь машину, и хорошо бы — штабную. Вскоре наш слух уловил натужное гудение мотора — машина шла к нам. Как только она дошла до условленного места, Айспур выстрелил. Желтый свет фар заметался из стороны в сторону. Грузовик влетел в кювет и остановился. В кузов полетели гранаты и зажигательная шашка Гриневского… Мы побежали в лес. Бежим и слышим, как шумит горящая шашка. Пылает брезентовый чехол, что-то хлопает и рвется. Послышались крики — это прибежали к машине минометчики. Стемнело. Пора возвращаться. В 5. 30 мы должны выйти в расположение своих частей, так как в 6.00 наша артиллерия начнет обработку переднего края обороны противника и мы можем оказаться под огнем своих пушек. К знакомому оврагу возвращались долго. Часто меняли направление, чтобы не попасть в засаду, и прошли мимо него по другой стороне. Скоро отдых. На душе легко, настроение отличное. Ведь мы совершили диверсию и добыли ценные данные о противнике. Забыв всякую предосторожность, первым иду по протоптанной в снегу тропинке. Ножом перерезаю встретившийся на пути телефонный кабель в одном месте, а метров через 70 — в другом. Отдаю конец провода Гриневскому и прошу его смотать и забросить подальше, а сам быстро ухожу от товарищей вперед. Винтовка в левой руке, в правой — граната. Огибаю густой кустарник, выхожу на широкую поляну, подхожу к группе молодых березок и… замираю в двух метрах от вражеского часового. Он стоит ко мне спиной. На утоптанной площадке установлен пулемет. Рядом лежит винтовка, под березкой — телефонный аппарат и жестяная коробка с пулеметной лентой. Часовой укутан в плащ-палатку. Он очень высокий, гораздо выше меня. Широченная спина горбится от холода. Медлить нельзя. Но я словно бы перестал соображать. Между тем гитлеровец, переступая с ноги на ногу, медленно повернулся ко мне. Я увидел его пилотку с эмблемой СС, поверх которой был надет теплый женский головной платок. Отбросив винтовку в сторону, ударом головы в подбородок опрокидываю часового на землю и сажусь на него верхом. Гитлеровец двигает обутыми в эрзац-валенки ногами, ищет опору, чтобы сбросить меня. Я наваливаюсь на него, держу за руки и упираюсь коленом в его живот. Нет, говорю себе, шалишь, на вылезешь… Тут, к счастью, подошли мои товарищи. — Возьмите его, ребята, — говорю я товарищам и слезаю с гитлеровца. Затем, легонько ткнув его в бок, командую: — Встать! Но у фашиста нет желания подниматься, он только повернулся и лег на живот, а потом вдруг как закричит! Понимая, что на его крик сейчас сбегутся враги и тогда нам несдобровать, я схватил винтовку Гриневского. Испустив последний вздох, он умолк… Уже слышался торопливый скрип шагов по снегу: было ясно, что нас обнаружили. Гриневский схватил свою винтовку и торопливо пошагал вслед за Айспуром и Торопчиным, а я стал искать свою винтовку, которая словно сквозь землю провалилась. Какой срам! Винтовка за № НГ-1319 была моей гордостью. Сколько я за нее благодарностей получил! Как же я вернусь без нее? На снегу возле пулемета лежит вражеская винтовка. Схватил ее, проверил: заряжена! Хватаю телефон и забрасываю его в сугроб. Провод, привязанный к березе, обрывается. Беру пулемет, жестяную коробку с лентой — и бегом за товарищами! Бегу изо всех сил и не могу их догнать. Наконец настигаю. Они стоят, тяжело дыша. Айспур дает мне мою винтовку. Оказывается, это он ее унес. А я-то искал! Молодец Артур, спасибо. Передаю ребятам свои трофеи. Теперь моя винтовка у меня за спиной, а в руках трофейная. Мы уже собрались двинуться в путь, как услышали громкий крик на немецком языке: — Тревога! Крик был резкий, надрывный, много раз повторяющийся — это обнаружен убитый нами фашист. Мы остановились, слушаем, что будет дальше. Гитлеровцы, обнаружившие убитого часового, открыли пулеметную стрельбу. Сначала они стреляли в противоположную от нас сторону, затем пули засвистели у нас над головой. Мы присели. Когда же стрельба прекратилась, мы осторожно двинулись к линии фронта. Идем густым лесом, кругом тихо, и вдруг слышим совсем близко от нас тяжелый кашель простуженного человека. Это, безусловно, враг. Вот он стоит с винтовкой наизготовку. На фоне заснеженных елей он прекрасно виден в своей темной плащ-палатке. Нас он не видит, хотя мы стоим почти рядом. Время от времени, чтобы согреться, часовой пританцовывает на месте. Тихо ретируемся назад и обходим «бдительного» часового. Виктор Гриневский почему-то не решается переходить линию фронта в этом месте, вероятно, из-за поднятого нами шума. Мы отходим глубже во вражеский тыл, стараясь уйти подальше от места, где сейчас гитлеровцы обнаружили убитого. К сожалению, мы не знали, что линия фронта здесь резко изогнулась, и поэтому ушли от нее слишком далеко. А проще сказать, мы заблудились и вскоре вышли к тому месту, где нами была сожжена автомашина. Посоветовавшись, мы решили двигаться прямо на восток. Долго идем молча. Перед нами огромное, засыпанное снегом пахотное поле. Опять иду первым: я ведь сапер и хорошо знаю, как ставятся мины. Густой мрак. Противоположного края поля не видно. Но вот наконец добрались до межи, за ней — мелколесье. Устали, едва волочим ноги. Мы с Айспуром ворчим на старшего сержанта Гриневского за его нерешительность при встрече с постовым. Надо было его просто пристукнуть и перейти к своим. Павел Торопчин молчит, он весь потный: устал тащить пулемет и коробку с патронами. Вошли в лесную чащу — здесь держи ухо востро! Заиндевевшие деревья и кусты фантастичны в своем виде, поэтому мы часто принимаем их то за вражеские танки, то за орудия, то даже за замаскированные самолеты. При этом всякий раз мы готовы применить наши зажигательные шашки. А когда увидим, что ошиблись, начинаем подтрунивать друг над другом — нашел, мол, военный объект противника! Я устал, наверное, больше всех, так как почти все время иду первым. Большое нервное напряжение. Я ведь знаю язык врага и готов говорить с немцами, чтобы в нужный момент дезориентировать их и сойти за своих. Наконец вот она, вражеская передовая! Мы пересекаем многочисленные снежные тропы. Они плотно утоптаны. Всюду тянутся разноцветные телефонные провода. Не сговариваясь друг с другом, беспощадно режем их. Но вот лес внезапно оборвался. У самой опушки проходит дорога, а параллельно ей тянутся многочисленные линии проводов. И хотя метрах в 40–50 от нас на дороге маячит темный силуэт немецкого часового, штыком зацепляем провода и тянем их с дороги к себе в кусты, а тут уж режем их. Однако надо торопиться. Когда вновь оказались на большом заснеженном поле, нам почему-то показалось, что мы уже перешли линию фронта. Мы услышали грохот нашей артиллерии. Значит, уже 6 часов утра, скоро рассвет, а мы еще далеко от своих. Залпы раздаются справа — значит, идти надо туда. На нашем пути виднеется какая-то деревня. Гриневский сказал, что это Селиваниха. Здесь враги. Нам надо делать крюк. Пока мы обсуждали, куда идти, в нашу сторону из деревни вышли двое. Мы спрятались за сугроб. Когда двое подошли ближе, мы увидели, что это связисты. Они шли, разговаривая, дули на озябшие руки, прижимая к себе мотки телефонного кабеля. Мы поняли, что лежим на линии связи. Немцы вышли искать повреждение. Дойдут до опушки — мы пропали… Один из связистов протопал возле нас. Мы затаили дыхание. Добрая штука — маскхалат, нас не заметили. Провожаем взглядами удаляющихся связистов и вдруг видим там, где мы резали провода, где на дороге топтался часовой, ярко горит огромный костер, а вокруг него большая группа гитлеровцев. Оказывается, фрицы разложили костер у подошвы высокого холма, из-за которого мы его и не могли увидеть. А ведь совсем рядом прошли! Немедленно уходить! Но куда? Надо, конечно, вправо, где продолжает бить наша артиллерия. Там мы и прорвемся к своим. А здесь кругом враги. Мы сворачиваем вправо и быстро входим во тьму леса. Гриневский идет направляющим, я за ним. Проходим десяток, другой метров и снова наталкиваемся на линию проводов. Это нас настораживает, так как связисты, наверное, уже наладили связь и предупредили о нашем появлении в их расположении все свои огневые точки. Но что со мной происходит? Я ничего не понимаю. Лежу ничком на почерневшем снегу. В ушах стоит невероятный шум. Это от взрыва порохового фугаса. Мне вдруг кажется, что передо мной стоит немецкий офицер и целит из пистолета мне в голову. Сжимаюсь в комочек и поворачиваюсь. Фашиста нет. Отлично! А где же ребята? Их тоже нет. Так что же все-таки со мной? Рукой ощупываю грудь, живот, ноги. Рука попадает в кровавое месиво. Глубокий, сдавленный стон. Это же смерть — без ног не уйдешь. В первое мгновение мне показалось, что я ранен в голову, в руки, в грудь, но никак не в ноги. Как же подняться? Целы ли кости? Пробую встать, но не могу. Застонал от бессилия, от обиды. А ниже поясницы разливается сильная, режущая боль, будто кто-то засыпал мне рану солью. Заставляю себя встать на ноги — хоть одна-то нога, думаю, цела? Встаю. Стою как во сне, шатаюсь. Чтобы не упасть, цепляюсь за дерево. В сердце леденящая тоска. Нет, кажется, не быть мне живым, не уйду от фашистской пули. Смотрю, вслед за мной с земли поднимаются Гриневский и Айспур. А Торопчина нет. Осматриваемся. Виктор обходит место взрыва, идет до самой опушки леса и все время тихо зовет Павла, но его нигде нет. Осматриваем деревья — никаких признаков. И вдруг яркая вспышка и тут же взрыв. Мы попадали на землю. Осколки, комья мерзлой земли застучали по деревьям… Прошло несколько секунд томительной тишины, как вдруг рядом с нами застрочил немецкий пулемет. Выше нас, в направлении костра, возле которого грелись враги, потянулись огненные нити трассирующих пуль — сигнал тревоги. Нам опять надо срочно уходить. А Торопчина нет… Он погиб при взрыве. Осторожно движемся по густому мелколесью, каждый думает о горькой доле погибшего товарища. Я шагаю так неуверенно, что вынужден то и дело цепляться за стволы деревьев. Уже через несколько минут кровь заполнила мои валенки до отказа, и они стали такими тяжелыми, как будто к каждой моей ноге привязали по пуду свинца. Кровь сначала хлюпала в валенках, а потом загустела, и пропитанные ею портянки, как тесные сапоги, стянули ноги. Айспур жалуется на сильную головную боль. Он тоже ранен: осколок прочертил на его лбу широкую рваную линию, которая сильно кровоточит. Идем по- прежнему молча, осторожно, внимательно выбираем дорогу. Деревья стали выше: пошла сосна. Стало светлее. Мы глядим друг на друга с удивлением: наши лица, руки, маскхалаты — все стало таким черным, словно мы только что побывали в печной трубе. Все в копоти — одни зубы да белки глаз не изменили окраски. Совещаемся, как дальше быть. Ранение мое опасное. Особенно досталось правой ноге, которую от колена до поясницы изрешетили осколки. Кровь все течет и течет. Это меня пугает. Виктор спрашивает, могу ли я дальше идти без перевязки (собираясь в разведку, мы не захватили с собой ни одного бинта, а теперь приходится расплачиваться за легкомыслие). Неужели здесь оставаться? Нет, надо идти, пока силы есть. Идем быстрее! Иду, опираясь на две винтовки, как на костыли, едва переставляю свои свинцовые ноги. Это меня угнетает: неужели не дойду до своих? Вижу, что время против меня, потому что с каждым шагом, с каждой минутой я все больше и больше теряю крови. А сколько же ее, этой крови, у человека? Надолго ли мне ее хватит? Виктор все чаще и чаще оборачивается ко мне и пристально смотрит в лицо. Он понимает мое состояние. Нет, мне не дойти до своих, я очень слаб. Но надо быть мужественным, сильным даже перед лицом самой смерти, и я говорю Гриневскому и Айспуру: — Ребята, оставьте меня здесь, я все равно не дойду до своих, а вам без меня будет легче пробиться. Я отвернулся от них, смахивая рукавом непрошеные слезы. Вой гремел далеко впереди нас. И мне, значит, предстояло еще дойти до места боя, а там как-то прорываться сквозь вражеские позиции. Где уж там! А так не хотелось умирать! Виктор сделал шаг ко мне, тепло, по-братски сжал мою руку и ободряюще сказал: — Ничего, Веня, вот мы сейчас зайдем поглубже в лес, там наломаем сосновых лап и сделаем тебе мягкое сиденье, а сами пойдем к своим. Сегодня немцев отсюда выбьют, и я вернусь за тобой. А если они останутся здесь, я ночью приду с ребятами из разведки, и мы заберем тебя. Артур стал возражать. — Вместе ушли в разведку, — сказал он, — вместе будем и возвращаться. Товарища в беде бросать негоже. После этою разговора мне стало как-то легче: я видел, что ребята не теряют надежды на благополучный исход. Я все сделаю, чтобы не быть для них обузой. Если нам всем не удастся выйти отсюда, пусть хоть они одни прорвутся. Кровотечение у меня почти прекратилось, только тело было охвачено мелкой дрожью. Внутренне я был собран и решителен. Все мои чувства предельно напряжены. Предлагаю идти вперед, к месту боя. Начинается рассвет. Идем опушкой леса, которая много километров тянется почти по прямой линии. Идем медленно и осторожно, делаем частые остановки. Я опираюсь уже на одну винтовку, вторая — за спиной. По нашим лицам тянутся струйки пота. Они оставляют за собой ломаные линии отмытой от копоти кожи. Глядя друг на друга, улыбаемся. Ну и вид же у нас! Впереди бой не утихает. До нас отчетливо доносится пулеметная стрельба, взрывы снарядов и мин. Среди молодых сосенок нашли три наших разбитых повозки, кучу стаканов от гаубичных снарядов, бидон с ружейным маслом, охапки слежавшегося сена. «Вот где передохнуть бы», — подумал я. Гриневский, словно угадав мои мысли, посмотрел на меня и сказал: — Нет, отдыхать не будем, надо идти! На перекрестке лесных дорог мы увидели высокую сосну, а под ней следы немецких кованых сапог. Значит, решили мы, на дереве или вражеский снайпер или «кукушка». Из-за густых зеленых лап его снизу, конечно, не увидишь. Стоим под сосной и шепотом советуемся, что делать? Очень хочется сбить негодяя оттуда. Решаем быстро проскочить в густые заросли молодого сосняка, что метрах в 40–50 отсюда. — Вперед! Ребята бегом, и я с ними, прыгая на одной ноге. Но не успели мы еще добраться до спасительного сосняка, как фашист открыл по нас огонь из автомата. Бил он длинными очередями, а нам казалось, что стреляют впереди нас, так как именно впереди нас рвались пули и вместе со снегом падали сбитые ими ветки молодых сосенок. Гриневский и Айспур успели скрыться в соснячке, а я упал на снег, пополз, но потом остановился, так как новая автоматная очередь захлопала разрывами над самой головой. Стрельба внезапно прекратилась. Вероятно, фашист израсходовал обойму и вкладывал сейчас очередную. Что было сил я рванулся с места, бросился в кусты, упал и, извиваясь змеей, пополз в самую их гущу, все время меняя направление. За мной по снегу тянулся кровавый след: опять разбередились раны. Ребята обрадовались, что я жив. Пока я стараюсь отдышаться и побороть слабость, Гриневский ощупывает и осматривает меня: все еще не верит, что я уцелел. Я снова чувствую слабость, но опасное соседство с фашистской «кукушкой» придает мне силы. Я встаю и иду вместе с ребятами. Ночь окончательно отступила. Скоро мы увидим солнце, лучи которого уже скользнули по вершинам высоких сосен. На серо-синем небе еще кое-где мерцают звезды. День будет солнечный, ясный, но какие испытания он нам принесет? Вдалеке слышится шум боя. Добираться до своих нам еще долго. Теперь я иду замыкающим. Гриневский опасается внезапной встречи с немцами в лесу и все норовит свернуть влево, к опушке леса. Ему кажется, что идти по открытому месту безопаснее. И мы выходим на открытое место. Слева, сзади, деревня, к которой мы шли в темноте. Оказывается, это Петровское, а не Селиваниха, как мы думали. Да, ночью «все кошки серы». Значит, мы идем правильно. Вдруг где-то неподалеку застрочил пулемет. Над нашими головами пронесся злой свист пуль. Пригнувшись, ребята бросились в лес. А я не могу поднять своих, ставших пудовыми, валенок. Падаю на снег и ползу за товарищами. Пулемет умолкает. По моему следу опять кровь. Ребята смотрят на меня с беспокойством. У меня на глазах злые слезы: проклятая беспомощность! Виктор кладет руку на мое плечо, успокаивает. Снова идем. Впереди нас гремит бой. Мы прижимаемся к опушке леса. Немецкие пулеметчики опять обнаруживают нас и начинают стрелять. Но на этот раз пули свистят высоко над нами, и я иду в полный рост, словно стрельба не по мне. Да и куда мне бежать? Я уж давно замечаю, что временами передо мной опускается какая-то серая кисея — в двух метрах ничего не вижу. Голова кружится, меня качает, временами совсем задыхаюсь. Сжимаю в кулак свои нервы, мобилизую всю силу воли… Вот снова поляна. Вдоль и поперек она прочерчена следами людей. Тут возможны мины. Я бывший сапер и хорошо знаю технику минирования полей, поэтому первым ползу вперед, стараясь миновать подозрительные места. Ребята на некотором расстоянии ползут за мной. Винтовка на спине. Ползу и боюсь пропустить предательский провод. Ведь тогда крышка! Делаю частые остановки, чтобы отдышаться. Снова напрягаю зрение, внимательно рассматриваю едва заметные, занесенные снегом бугорки. А вот и мины! Останавливаюсь, поворачиваю голову назад, хочу предупредить товарищей, а они рядом! Ползут даже в два следа, забыв всякую осторожность! Я взвыл от бешенства: — Назад! — кричу. — Назад! — И, обессиленный, прижимаюсь щекой к жесткому снегу. Они подползли ко мне. Показываю им едва виднеющуюся натянутую заиндевевшую проволоку и еще раз говорю: — Опасно! Ребята остались лежать, а я снова пополз. Ползу и думаю: «Сейчас конец, я слишком устал и утратил чувство осторожности». Но, думая так, я снова заставляю себя ощупывать глазами каждый сантиметр снега на моем пути. Но вот мне показалось, что я не переползу поля, что мне осталось жить считанные минуты. Я обернулся к товарищам, чтобы хоть взглядом проститься с ними, и чуть не застонал от обиды: они снова были в трех метрах от меня! Почему же они не понимают, что я для них не только спасение, но и смерть! Им же надо держаться как можно дальше от меня! Я выхватил гранату. — Назад! — кричу. — Иначе в вас брошу! — Что ты? Что ты? — испуганно говорит Виктор. — Ты с ума сошел! Он прижимается к заснеженной земле и делает успокаивающие знаки. Я понял: они больше не подползут ко мне близко. Еще немного — и мы в лесу. Но ползти больше нет сил. Все мы как загнанные лошади. Ребята поняли мою горячность во время штурма поля: они подходят ко мне и молча обнимают. Опираясь на винтовку, я снова борюсь с темнотой в глазах. Во рту ощущаю солоноватый привкус: это, оказывается, я себе губы искусал до крови! Неужели еще во мне кровь есть? Большое дело поддержка товарищей: она прибавила мне силы. Идем лесом, затем снова выходим на опушку. Бой идет совсем недалеко, может, за километр-полтора от нас. Увеличилась вероятность встречи с гитлеровцами. А солнце уже взошло. Оно было огромное, яркое и необыкновенно величественное. Кого не радует такое утро? Но зимой, если посмотреть в сторону восходящего солнца, вы ничего не увидите и в двух шагах от себя: в глаза бьет мощный поток солнечного света, усиленный ослепительной белизной свежего снега. Мы вышли из кустов и направились к большому сугробу, который толстой косой тянулся от опушки леса в поле. Только хотели перемахнуть через этот сугроб, как увидели метрах в 40 от себя семерых автоматчиков. Они шли прямо на нас. Черные автоматы, как кларнеты у музыкантов, болтались на шее. Немцы дули на окоченевшие руки и, стараясь согреться, хлопали друг друга по спинам. Нас они не видели, шли быстро, о чем-то оживленно разговаривали. Мы приготовили гранаты, думали встретить их как положено. Но они вдруг свернули в сторону, и встреча не состоялась. Двинулись к лесу. Меня мутит. Кружится голова. Бьет озноб. Судорога сводит скулы, веки становятся тяжелыми. Одолевает слабость. Я глотаю воздух открытым ртом. В голове мысли: свои рядом, а не дойдешь. Хоть бы еще немножко продержаться. Друзья видят, как мне тяжело, и все чаще подходят ко мне, поддерживают: — Потерпи! А бой совсем близко. С обеих сторон ожесточенная пулеметная стрельба, сливающаяся в сплошной клокочущий гул. Земля содрогается от разрывов мин и снарядов, которые летят с нашей стороны. В лесу сумрачно. Медленно, шаг за шагом, продвигаемся вперед. Напряжение предельное: вот-вот встреча с фашистами. Гранаты и винтовки готовы к бою. Вдруг словно рядом разразилась гроза. Вокруг все заходило ходуном, зловеще запели осколки, и вслед за яркими вспышками потемнело от сыпавшегося с деревьев снега, падающих веток и сучьев. Это стреляли наши минометчики! Одна мина, ударив в старую сосну, обломила на ней несколько больших веток. Другая попала в середину ствола молодой сосенки и переломила дерево пополам. Кудрявая вершина ее, вздрогнув, медленно сползла на землю, чуть не прибив Гриневского. А толстый сук, сбитый с третьей сосны, так и не долетел до земли, зацепившись за ветки соседних деревьев. Минометный обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Мы зашагали дальше. Вот уже, по нашим расчетам, должна быть и линия немецкой обороны Бой грохочет вправо от нас. Идем со всей осторожностью: не может быть, чтобы здесь не было немцев. И все же их нет. Выходим на опушку, видим высокий противотанковый завал. Он устроен из спиленных тут же деревьев. Отчетливо слышим слова команды: — Огонь! Раз, два! Теперь наши мины нас только радуют: они летят далеко в стороне, а вслед за их разрывами гитлеровцы умолкают. Слышится родная русская речь: — Вперед! Вперед! По всему чувствуется, что гвардейцы теснят врага… Я хорошо различаю женский голос, такой мирный, обыденный, домашний. Женщина доит корову. Струйки молока дробно стучат по жести ведра. Что это — сон, бред? Может, галлюцинация началась? Приподнимаюсь на руках и сквозь верхнюю часть завала и редкие деревья за ним вижу женщину. Она доит корову. Коровенка небольшая, красная, стоит смирно. А рядом бой — недалеко от нас рвутся мины, стучат пулеметы, рассыпается автоматная дробь. А тут — корова, и ее доят. Чудеса, да и только! Подняв голову вверх, я вижу: по наклоненной березке в середине завала то вниз, то вверх бегает рыжая красавица белка. Она, верно, обеспокоена нашим вторжением в ее владения и недовольно цокает. Великолепный пушистый хвост ее лег на спинку и завернулся назад крючком. Глазки злые, а лапки в непрерывном движении. Я подумал: такие белочки и у нас на Урале. Но они счастливее — там не стреляют. Наконец Гриневский сказал: — Ну, пошли! Уцепившись за ствол молоденькой березки, я стал подниматься, взял свою винтовку и заявил: — Иду первым. Никто ничего не возразил. Каждый знал, что завалы, как правило, минируются и будет хорошо, если первым пойдет сапер. Ребята отошли подальше от завала, сели на снег и с надеждой стали наблюдать за моими действиями. Медленно, как по крутой лестнице, поднимаюсь на вершину завала, осматриваю каждый ствол, каждую веточку, стараясь обнаружить коварный провод. В это время враги вдруг открыли по мне бешеный огонь. Я снопом свалился в снег на другую сторону завала. Ребята тут же бросились ко мне, осторожно подняли, оттащили в сторону. Отдышавшись, мы снова двинулись в путь. Идем медленно. Лес кончается, за ним снова начинается большая поляна. Выходим из леса, и хоть назад поворачивай- на противоположной стороне поляны видим людей, повозки, орудия. Кажется, снова влипли! Но отступать поздно: нас уже заметили, что-то кричат. — Это, кажется, наши, — полушепотом говорит Гриневский. — Видишь, какие на офицерах ремни — с портупеями! У каждого из нас в руке граната. Сжимаем до боли в пальцах — это наш последний шанс! Но вот отчетливо слышим родную речь. Даже не верится! А это действительно были наши. Я еле держусь на ногах. Все вижу, как в тяжелом сне, и, поддерживаемый под руки ребятами, проваливаюсь в бездну… Очнулся в землянке. Военфельдшер кричит в ухо: — Дыши сильнее! Я сначала не понял, кто это должен дышать сильнее. Оказывается, это мне надо дышать сильнее. Дышу. Сознание в порядке. Идет перевязка. Меня колотит так, что подскакиваю на нарах. А после перевязки стало тепло и покойно. Виктор и Артур спускаются в землянку. Они держатся молодцами…

В РАЗВЕДКЕ

В ночь с 6 на 7 декабря, когда наши части перешли в контрнаступление, старший сержант Виктор Гриневский получил задание от начальника разведотдела штаба дивизии капитана Тычинина сформировать группу добровольцев для разведки ближних тылов противника. Кроме Гриневского в группу вошли младшие командиры Торопчин, Артур Айспур и я. До этого только я и Гриневский бывали в разведке, но наш опыт в этом деле был невелик.

С собой я взял трехлинейку отличного боя, привезенную с Дальнего Востока, у остальных ребят были СВТ с кинжальным штыком. Кроме того, у каждого из нас было по две гранаты, да начальник химслужбы дивизии снабдил нас зажигательными шашками.

Из роты связи мы получили наушники со штырем для прослушивания телефонных разговоров противника.

Нарядившись в маскхалаты, мы направились в Нефедьево, где располагались позиции нашего стрелкового полка. Выяснив в штабе обстановку на этом участке фронта, мы скрыто подошли к нашему переднему краю.

Часовой предупредил, чтобы мы спрятались в окопе, так как немцы методически обстреливают наши траншеи из пулеметов и минометов. И правда, только мы спустились в окоп, как над нашими головами засвистели, защелкали, ударяясь о мерзлую землю бруствера, пули. Мы засекли вражескую огневую точку — пулемет находился в 120–150 метрах от нас.

Наступил самый ответственный момент — переход «ничейной полосы». Он требует максимальной осторожности, предельного напряжения сил. Мне неоднократно приходилось потом проходить во вражеский тыл, и каждый раз я испытывал это величайшее напряжение. И страшно, и надо.

Выбрались из окопа и осторожно, всматриваясь в темноту, пошли вперед. И вдруг — визг мин. Мы моментально нырнули в снег. Все вокруг осветилось взрывами. Еще залп. Мы энергично ползем вперед. Я прижимаюсь к какому-то, как мне сначала показалось, бревну. На миг из-за туч выглянула луна. Я увидел, что рядом со мной не дерево, а наш убитый красноармеец. Огляделся. Оказалось, он лежит здесь не один. Трупы бойцов в шинелях, но без белья и разуты. Меня словно кипятком ошпарило. Я вспомнил: несколько дней назад группа наших разведчиков именно здесь где-то попала в засаду. Эсэсовцы имели приказ не брать в плен гвардейцев. Они раздели бойцов донага, сняли с них обувь и в одних шинелях привели к переднему краю. Заставив людей бежать, они открыли по ним огонь и расстреляли всех до одного. Погибли ребята буквально в 50 метрах от наших окопов.

Я забыл об опасности и присел перед трупом на коленях. Некоторое время я глядел на застывшее лицо солдата, и чувство острой боли и горячей жалости к погибшим наполняло мое сердце.

Но вот команда шепотом: «Вперед!» Мы перебежками достигаем лесной опушки.

Углубляемся в лес. Слышим: за спиной трещит пулемет.

Значит, мы уже в тылу врага. Пошли быстрее. Виктор Гриневский ведет нас уверенно по прямой. Вскоре мы подходим к какому-то глубокому, с обрывистыми каменистыми краями, не то оврагу, не то карьеру. Вокруг большие воронки, поваленные и обожженные деревья, лишенные сучьев. Это сюда попали реактивные снаряды наших «катюш».

По верхней линии оврага замечаем проложенный телефонный кабель. Он тянется от передовой к деревне Трухоловке, откуда доносится шум моторов. Там, похоже, располагается штаб, который охраняется танками. Гриневский отметил это и приказал каждому из нас запомнить все, что видели и слышали.

В глубине оврага мы увидели землянку, в которой нашли убежище местные жители, изгнанные немцами из деревни. Гриневский был знаком с ними еще по прошлой разведке.

Айспур и Торопчин остались наверху, а мы с Виктором спустились к землянке и постучали в дверь. Нас впустили. Посредине стояла докрасна раскаленная железная бочка, заменяющая печку. Вокруг на нарах сидели и лежали женщины и дети. Единственный мужчина подбрасывал в печку дрова.

Нас встретили радостно и приветливо, как своих близких. Подростки, окружившие нас, наперебой снабжали интересовавшей нас информацией. Они подробно рассказывали, где стоят орудия, минометы, на каких просеках установлены пулеметные точки, в каких домах располагаются немецкие солдаты, где находятся обозы.

Ребята сообщили, что немцы сняли с разбитых танков двигатели, закрепили их на толстых досках на улице и всю ночь заводят, чтобы русским казалось, будто в Трухоловке стоят танки. На самом деле их там нет. А вот многие дома фашисты превратили в настоящие опорные пункты — проделали в нижних бревнах амбразуры, оборудовали подполья как огневые точки, выставили оттуда пулеметы и даже минометы.

Мы узнали, что в Трухоловке находится до 200 немцев. Значит, делаем мы вывод, здесь размещен штаб батальона или полка.

Направляемся к Трухоловке. Идем сплошным лесом. Вот и просека, где, по словам ребят, установлен пулемет. Пересекаем ее и выходим на Волоколамское шоссе. Деревня находится налево. Подходим к ней. Шоссе метрах в десяти от нас. Гриневский прошел вперед. Видим, едет грузовая машина, останавливается неподалеку от Гриневского. Кузов набит солдатами. До нас доносится чужая речь, беспечный смех. Водитель вылез из кабины, поднял капот, заглянул в двигатель. Один солдат спрыгнул с машины и пошел в нашем направлении. Мы замерли. Наткнувшись за кустом на Гриневского, солдат опрометью бросился бежать назад к машине, что-то истошно крикнув своим. Водитель торопливо захлопнул капот, вскочил в кабину, завел двигатель, и машина умчалась.

Мы бесшумно отошли в глубь леса и двинулись параллельно шоссе в сторону Высокова. Остановились приблизительно на полпути между Высоковом и Трухоловкой, решив понаблюдать за дорогой, что входило в план нашей разведки. Проходит час. Полтора десятка машин прошло в Трухоловку, десяток — в Высоково, причем две из них штабные. Мы примерно определили характер перевозимых грузов.

Сидим в кустах у самого края дороги. Мимо нас вихрем промчался вражеский мотоцикл. Хотелось швырнуть в гитлеровца гранату, но Гриневский не подал сигнала, а самовольничать в таких условиях нельзя.

Вдруг раздался оглушительный залп минометной батареи. Приподнявшись, я увидел, что вражеские минометчики расположились от нас метрах в 200–300. Даже разглядел огонек, горевший в блиндаже, и сыпавшиеся из высокой железной трубы искры. Пересек дорогу и обнаружил на другой ее стороне два телефонных кабеля, тянувшиеся вдоль кювета; штыком от винтовки Гриневского я перерезал оба провода и возвратился назад.

Мы решили прекратить наблюдение, выбрать подходящий объект и напасть на него. Лучше всего обстрелять и сжечь машину, и хорошо бы — штабную.

Вскоре наш слух уловил натужное гудение мотора — машина шла к нам. Как только она дошла до условленного места, Айспур выстрелил. Желтый свет фар заметался из стороны в сторону. Грузовик влетел в кювет и остановился. В кузов полетели гранаты и зажигательная шашка Гриневского… Мы побежали в лес. Бежим и слышим, как шумит горящая шашка. Пылает брезентовый чехол, что-то хлопает и рвется. Послышались крики — это прибежали к машине минометчики.

Стемнело. Пора возвращаться. В 5. 30 мы должны выйти в расположение своих частей, так как в 6.00 наша артиллерия начнет обработку переднего края обороны противника и мы можем оказаться под огнем своих пушек.

К знакомому оврагу возвращались долго. Часто меняли направление, чтобы не попасть в засаду, и прошли мимо него по другой стороне.

Скоро отдых. На душе легко, настроение отличное. Ведь мы совершили диверсию и добыли ценные данные о противнике. Забыв всякую предосторожность, первым иду по протоптанной в снегу тропинке. Ножом перерезаю встретившийся на пути телефонный кабель в одном месте, а метров через 70 — в другом. Отдаю конец провода Гриневскому и прошу его смотать и забросить подальше, а сам быстро ухожу от товарищей вперед. Винтовка в левой руке, в правой — граната. Огибаю густой кустарник, выхожу на широкую поляну, подхожу к группе молодых березок и… замираю в двух метрах от вражеского часового. Он стоит ко мне спиной. На утоптанной площадке установлен пулемет. Рядом лежит винтовка, под березкой — телефонный аппарат и жестяная коробка с пулеметной лентой.

Часовой укутан в плащ-палатку. Он очень высокий, гораздо выше меня. Широченная спина горбится от холода.

Медлить нельзя. Но я словно бы перестал соображать. Между тем гитлеровец, переступая с ноги на ногу, медленно повернулся ко мне. Я увидел его пилотку с эмблемой СС, поверх которой был надет теплый женский головной платок. Отбросив винтовку в сторону, ударом головы в подбородок опрокидываю часового на землю и сажусь на него верхом. Гитлеровец двигает обутыми в эрзац-валенки ногами, ищет опору, чтобы сбросить меня. Я наваливаюсь на него, держу за руки и упираюсь коленом в его живот. Нет, говорю себе, шалишь, на вылезешь… Тут, к счастью, подошли мои товарищи.

— Возьмите его, ребята, — говорю я товарищам и слезаю с гитлеровца. Затем, легонько ткнув его в бок, командую: — Встать!

Но у фашиста нет желания подниматься, он только повернулся и лег на живот, а потом вдруг как закричит! Понимая, что на его крик сейчас сбегутся враги и тогда нам несдобровать, я схватил винтовку Гриневского. Испустив последний вздох, он умолк…

Уже слышался торопливый скрип шагов по снегу: было ясно, что нас обнаружили.

Гриневский схватил свою винтовку и торопливо пошагал вслед за Айспуром и Торопчиным, а я стал искать свою винтовку, которая словно сквозь землю провалилась. Какой срам! Винтовка за № НГ-1319 была моей гордостью. Сколько я за нее благодарностей получил! Как же я вернусь без нее?

На снегу возле пулемета лежит вражеская винтовка. Схватил ее, проверил: заряжена! Хватаю телефон и забрасываю его в сугроб. Провод, привязанный к березе, обрывается. Беру пулемет, жестяную коробку с лентой — и бегом за товарищами!

Бегу изо всех сил и не могу их догнать. Наконец настигаю. Они стоят, тяжело дыша. Айспур дает мне мою винтовку. Оказывается, это он ее унес. А я-то искал! Молодец Артур, спасибо. Передаю ребятам свои трофеи.

Теперь моя винтовка у меня за спиной, а в руках трофейная. Мы уже собрались двинуться в путь, как услышали громкий крик на немецком языке:

— Тревога!

Крик был резкий, надрывный, много раз повторяющийся — это обнаружен убитый нами фашист.

Мы остановились, слушаем, что будет дальше. Гитлеровцы, обнаружившие убитого часового, открыли пулеметную стрельбу. Сначала они стреляли в противоположную от нас сторону, затем пули засвистели у нас над головой. Мы присели. Когда же стрельба прекратилась, мы осторожно двинулись к линии фронта. Идем густым лесом, кругом тихо, и вдруг слышим совсем близко от нас тяжелый кашель простуженного человека. Это, безусловно, враг. Вот он стоит с винтовкой наизготовку. На фоне заснеженных елей он прекрасно виден в своей темной плащ-палатке. Нас он не видит, хотя мы стоим почти рядом. Время от времени, чтобы согреться, часовой пританцовывает на месте.

Тихо ретируемся назад и обходим «бдительного» часового. Виктор Гриневский почему-то не решается переходить линию фронта в этом месте, вероятно, из-за поднятого нами шума. Мы отходим глубже во вражеский тыл, стараясь уйти подальше от места, где сейчас гитлеровцы обнаружили убитого.

К сожалению, мы не знали, что линия фронта здесь резко изогнулась, и поэтому ушли от нее слишком далеко. А проще сказать, мы заблудились и вскоре вышли к тому месту, где нами была сожжена автомашина. Посоветовавшись, мы решили двигаться прямо на восток.

Долго идем молча. Перед нами огромное, засыпанное снегом пахотное поле. Опять иду первым: я ведь сапер и хорошо знаю, как ставятся мины. Густой мрак. Противоположного края поля не видно. Но вот наконец добрались до межи, за ней — мелколесье. Устали, едва волочим ноги.

Мы с Айспуром ворчим на старшего сержанта Гриневского за его нерешительность при встрече с постовым. Надо было его просто пристукнуть и перейти к своим. Павел Торопчин молчит, он весь потный: устал тащить пулемет и коробку с патронами.

Вошли в лесную чащу — здесь держи ухо востро! Заиндевевшие деревья и кусты фантастичны в своем виде, поэтому мы часто принимаем их то за вражеские танки, то за орудия, то даже за замаскированные самолеты. При этом всякий раз мы готовы применить наши зажигательные шашки. А когда увидим, что ошиблись, начинаем подтрунивать друг над другом — нашел, мол, военный объект противника!

Я устал, наверное, больше всех, так как почти все время иду первым. Большое нервное напряжение. Я ведь знаю язык врага и готов говорить с немцами, чтобы в нужный момент дезориентировать их и сойти за своих.

Наконец вот она, вражеская передовая! Мы пересекаем многочисленные снежные тропы. Они плотно утоптаны. Всюду тянутся разноцветные телефонные провода. Не сговариваясь друг с другом, беспощадно режем их.

Но вот лес внезапно оборвался. У самой опушки проходит дорога, а параллельно ей тянутся многочисленные линии проводов. И хотя метрах в 40–50 от нас на дороге маячит темный силуэт немецкого часового, штыком зацепляем провода и тянем их с дороги к себе в кусты, а тут уж режем их.

Однако надо торопиться. Когда вновь оказались на большом заснеженном поле, нам почему-то показалось, что мы уже перешли линию фронта. Мы услышали грохот нашей артиллерии. Значит, уже 6 часов утра, скоро рассвет, а мы еще далеко от своих.

Залпы раздаются справа — значит, идти надо туда. На нашем пути виднеется какая-то деревня. Гриневский сказал, что это Селиваниха. Здесь враги. Нам надо делать крюк. Пока мы обсуждали, куда идти, в нашу сторону из деревни вышли двое. Мы спрятались за сугроб. Когда двое подошли ближе, мы увидели, что это связисты. Они шли, разговаривая, дули на озябшие руки, прижимая к себе мотки телефонного кабеля. Мы поняли, что лежим на линии связи. Немцы вышли искать повреждение. Дойдут до опушки — мы пропали… Один из связистов протопал возле нас. Мы затаили дыхание. Добрая штука — маскхалат, нас не заметили.

Провожаем взглядами удаляющихся связистов и вдруг видим там, где мы резали провода, где на дороге топтался часовой, ярко горит огромный костер, а вокруг него большая группа гитлеровцев. Оказывается, фрицы разложили костер у подошвы высокого холма, из-за которого мы его и не могли увидеть. А ведь совсем рядом прошли!

Немедленно уходить! Но куда? Надо, конечно, вправо, где продолжает бить наша артиллерия. Там мы и прорвемся к своим. А здесь кругом враги.

Мы сворачиваем вправо и быстро входим во тьму леса. Гриневский идет направляющим, я за ним. Проходим десяток, другой метров и снова наталкиваемся на линию проводов. Это нас настораживает, так как связисты, наверное, уже наладили связь и предупредили о нашем появлении в их расположении все свои огневые точки.

Но что со мной происходит? Я ничего не понимаю. Лежу ничком на почерневшем снегу. В ушах стоит невероятный шум. Это от взрыва порохового фугаса.

Мне вдруг кажется, что передо мной стоит немецкий офицер и целит из пистолета мне в голову. Сжимаюсь в комочек и поворачиваюсь. Фашиста нет. Отлично! А где же ребята? Их тоже нет. Так что же все-таки со мной? Рукой ощупываю грудь, живот, ноги. Рука попадает в кровавое месиво. Глубокий, сдавленный стон. Это же смерть — без ног не уйдешь. В первое мгновение мне показалось, что я ранен в голову, в руки, в грудь, но никак не в ноги.

Как же подняться? Целы ли кости? Пробую встать, но не могу. Застонал от бессилия, от обиды. А ниже поясницы разливается сильная, режущая боль, будто кто-то засыпал мне рану солью. Заставляю себя встать на ноги — хоть одна-то нога, думаю, цела? Встаю. Стою как во сне, шатаюсь. Чтобы не упасть, цепляюсь за дерево. В сердце леденящая тоска. Нет, кажется, не быть мне живым, не уйду от фашистской пули.

Смотрю, вслед за мной с земли поднимаются Гриневский и Айспур. А Торопчина нет. Осматриваемся. Виктор обходит место взрыва, идет до самой опушки леса и все время тихо зовет Павла, но его нигде нет. Осматриваем деревья — никаких признаков. И вдруг яркая вспышка и тут же взрыв. Мы попадали на землю. Осколки, комья мерзлой земли застучали по деревьям…

Прошло несколько секунд томительной тишины, как вдруг рядом с нами застрочил немецкий пулемет. Выше нас, в направлении костра, возле которого грелись враги, потянулись огненные нити трассирующих пуль — сигнал тревоги. Нам опять надо срочно уходить. А Торопчина нет… Он погиб при взрыве.

Осторожно движемся по густому мелколесью, каждый думает о горькой доле погибшего товарища. Я шагаю так неуверенно, что вынужден то и дело цепляться за стволы деревьев. Уже через несколько минут кровь заполнила мои валенки до отказа, и они стали такими тяжелыми, как будто к каждой моей ноге привязали по пуду свинца. Кровь сначала хлюпала в валенках, а потом загустела, и пропитанные ею портянки, как тесные сапоги, стянули ноги. Айспур жалуется на сильную головную боль. Он тоже ранен: осколок прочертил на его лбу широкую рваную линию, которая сильно кровоточит.

Идем по- прежнему молча, осторожно, внимательно выбираем дорогу. Деревья стали выше: пошла сосна. Стало светлее. Мы глядим друг на друга с удивлением: наши лица, руки, маскхалаты — все стало таким черным, словно мы только что побывали в печной трубе. Все в копоти — одни зубы да белки глаз не изменили окраски.

Совещаемся, как дальше быть. Ранение мое опасное. Особенно досталось правой ноге, которую от колена до поясницы изрешетили осколки. Кровь все течет и течет. Это меня пугает. Виктор спрашивает, могу ли я дальше идти без перевязки (собираясь в разведку, мы не захватили с собой ни одного бинта, а теперь приходится расплачиваться за легкомыслие). Неужели здесь оставаться? Нет, надо идти, пока силы есть. Идем быстрее!

Иду, опираясь на две винтовки, как на костыли, едва переставляю свои свинцовые ноги. Это меня угнетает: неужели не дойду до своих? Вижу, что время против меня, потому что с каждым шагом, с каждой минутой я все больше и больше теряю крови. А сколько же ее, этой крови, у человека? Надолго ли мне ее хватит?

Виктор все чаще и чаще оборачивается ко мне и пристально смотрит в лицо. Он понимает мое состояние. Нет, мне не дойти до своих, я очень слаб. Но надо быть мужественным, сильным даже перед лицом самой смерти, и я говорю Гриневскому и Айспуру:

— Ребята, оставьте меня здесь, я все равно не дойду до своих, а вам без меня будет легче пробиться.

Я отвернулся от них, смахивая рукавом непрошеные слезы. Вой гремел далеко впереди нас. И мне, значит, предстояло еще дойти до места боя, а там как-то прорываться сквозь вражеские позиции. Где уж там! А так не хотелось умирать!

Виктор сделал шаг ко мне, тепло, по-братски сжал мою руку и ободряюще сказал:

— Ничего, Веня, вот мы сейчас зайдем поглубже в лес, там наломаем сосновых лап и сделаем тебе мягкое сиденье, а сами пойдем к своим. Сегодня немцев отсюда выбьют, и я вернусь за тобой. А если они останутся здесь, я ночью приду с ребятами из разведки, и мы заберем тебя.

Артур стал возражать.

— Вместе ушли в разведку, — сказал он, — вместе будем и возвращаться. Товарища в беде бросать негоже.

После этою разговора мне стало как-то легче: я видел, что ребята не теряют надежды на благополучный исход. Я все сделаю, чтобы не быть для них обузой. Если нам всем не удастся выйти отсюда, пусть хоть они одни прорвутся.

Кровотечение у меня почти прекратилось, только тело было охвачено мелкой дрожью. Внутренне я был собран и решителен. Все мои чувства предельно напряжены. Предлагаю идти вперед, к месту боя.

Начинается рассвет. Идем опушкой леса, которая много километров тянется почти по прямой линии. Идем медленно и осторожно, делаем частые остановки. Я опираюсь уже на одну винтовку, вторая — за спиной. По нашим лицам тянутся струйки пота. Они оставляют за собой ломаные линии отмытой от копоти кожи. Глядя друг на друга, улыбаемся. Ну и вид же у нас!

Впереди бой не утихает. До нас отчетливо доносится пулеметная стрельба, взрывы снарядов и мин. Среди молодых сосенок нашли три наших разбитых повозки, кучу стаканов от гаубичных снарядов, бидон с ружейным маслом, охапки слежавшегося сена. «Вот где передохнуть бы», — подумал я. Гриневский, словно угадав мои мысли, посмотрел на меня и сказал:

— Нет, отдыхать не будем, надо идти!

На перекрестке лесных дорог мы увидели высокую сосну, а под ней следы немецких кованых сапог. Значит, решили мы, на дереве или вражеский снайпер или «кукушка». Из-за густых зеленых лап его снизу, конечно, не увидишь.

Стоим под сосной и шепотом советуемся, что делать? Очень хочется сбить негодяя оттуда. Решаем быстро проскочить в густые заросли молодого сосняка, что метрах в 40–50 отсюда.

— Вперед!

Ребята бегом, и я с ними, прыгая на одной ноге. Но не успели мы еще добраться до спасительного сосняка, как фашист открыл по нас огонь из автомата. Бил он длинными очередями, а нам казалось, что стреляют впереди нас, так как именно впереди нас рвались пули и вместе со снегом падали сбитые ими ветки молодых сосенок. Гриневский и Айспур успели скрыться в соснячке, а я упал на снег, пополз, но потом остановился, так как новая автоматная очередь захлопала разрывами над самой головой.

Стрельба внезапно прекратилась. Вероятно, фашист израсходовал обойму и вкладывал сейчас очередную. Что было сил я рванулся с места, бросился в кусты, упал и, извиваясь змеей, пополз в самую их гущу, все время меняя направление. За мной по снегу тянулся кровавый след: опять разбередились раны.

Ребята обрадовались, что я жив. Пока я стараюсь отдышаться и побороть слабость, Гриневский ощупывает и осматривает меня: все еще не верит, что я уцелел.

Я снова чувствую слабость, но опасное соседство с фашистской «кукушкой» придает мне силы. Я встаю и иду вместе с ребятами.

Ночь окончательно отступила. Скоро мы увидим солнце, лучи которого уже скользнули по вершинам высоких сосен. На серо-синем небе еще кое-где мерцают звезды. День будет солнечный, ясный, но какие испытания он нам принесет?

Вдалеке слышится шум боя. Добираться до своих нам еще долго. Теперь я иду замыкающим. Гриневский опасается внезапной встречи с немцами в лесу и все норовит свернуть влево, к опушке леса. Ему кажется, что идти по открытому месту безопаснее. И мы выходим на открытое место. Слева, сзади, деревня, к которой мы шли в темноте. Оказывается, это Петровское, а не Селиваниха, как мы думали. Да, ночью «все кошки серы». Значит, мы идем правильно.

Вдруг где-то неподалеку застрочил пулемет. Над нашими головами пронесся злой свист пуль. Пригнувшись, ребята бросились в лес. А я не могу поднять своих, ставших пудовыми, валенок. Падаю на снег и ползу за товарищами. Пулемет умолкает. По моему следу опять кровь. Ребята смотрят на меня с беспокойством. У меня на глазах злые слезы: проклятая беспомощность! Виктор кладет руку на мое плечо, успокаивает.

Снова идем. Впереди нас гремит бой. Мы прижимаемся к опушке леса. Немецкие пулеметчики опять обнаруживают нас и начинают стрелять. Но на этот раз пули свистят высоко над нами, и я иду в полный рост, словно стрельба не по мне.

Да и куда мне бежать? Я уж давно замечаю, что временами передо мной опускается какая-то серая кисея — в двух метрах ничего не вижу. Голова кружится, меня качает, временами совсем задыхаюсь. Сжимаю в кулак свои нервы, мобилизую всю силу воли…

Вот снова поляна. Вдоль и поперек она прочерчена следами людей. Тут возможны мины. Я бывший сапер и хорошо знаю технику минирования полей, поэтому первым ползу вперед, стараясь миновать подозрительные места. Ребята на некотором расстоянии ползут за мной.

Винтовка на спине. Ползу и боюсь пропустить предательский провод. Ведь тогда крышка! Делаю частые остановки, чтобы отдышаться. Снова напрягаю зрение, внимательно рассматриваю едва заметные, занесенные снегом бугорки. А вот и мины! Останавливаюсь, поворачиваю голову назад, хочу предупредить товарищей, а они рядом! Ползут даже в два следа, забыв всякую осторожность! Я взвыл от бешенства:

— Назад! — кричу. — Назад! — И, обессиленный, прижимаюсь щекой к жесткому снегу.

Они подползли ко мне. Показываю им едва виднеющуюся натянутую заиндевевшую проволоку и еще раз говорю:

— Опасно!

Ребята остались лежать, а я снова пополз. Ползу и думаю: «Сейчас конец, я слишком устал и утратил чувство осторожности». Но, думая так, я снова заставляю себя ощупывать глазами каждый сантиметр снега на моем пути.

Но вот мне показалось, что я не переползу поля, что мне осталось жить считанные минуты. Я обернулся к товарищам, чтобы хоть взглядом проститься с ними, и чуть не застонал от обиды: они снова были в трех метрах от меня! Почему же они не понимают, что я для них не только спасение, но и смерть! Им же надо держаться как можно дальше от меня! Я выхватил гранату.

— Назад! — кричу. — Иначе в вас брошу!

— Что ты? Что ты? — испуганно говорит Виктор. — Ты с ума сошел!

Он прижимается к заснеженной земле и делает успокаивающие знаки. Я понял: они больше не подползут ко мне близко.

Еще немного — и мы в лесу. Но ползти больше нет сил. Все мы как загнанные лошади. Ребята поняли мою горячность во время штурма поля: они подходят ко мне и молча обнимают. Опираясь на винтовку, я снова борюсь с темнотой в глазах. Во рту ощущаю солоноватый привкус: это, оказывается, я себе губы искусал до крови! Неужели еще во мне кровь есть?

Большое дело поддержка товарищей: она прибавила мне силы.

Идем лесом, затем снова выходим на опушку. Бой идет совсем недалеко, может, за километр-полтора от нас. Увеличилась вероятность встречи с гитлеровцами.

А солнце уже взошло. Оно было огромное, яркое и необыкновенно величественное. Кого не радует такое утро? Но зимой, если посмотреть в сторону восходящего солнца, вы ничего не увидите и в двух шагах от себя: в глаза бьет мощный поток солнечного света, усиленный ослепительной белизной свежего снега.

Мы вышли из кустов и направились к большому сугробу, который толстой косой тянулся от опушки леса в поле. Только хотели перемахнуть через этот сугроб, как увидели метрах в 40 от себя семерых автоматчиков. Они шли прямо на нас. Черные автоматы, как кларнеты у музыкантов, болтались на шее. Немцы дули на окоченевшие руки и, стараясь согреться, хлопали друг друга по спинам. Нас они не видели, шли быстро, о чем-то оживленно разговаривали. Мы приготовили гранаты, думали встретить их как положено. Но они вдруг свернули в сторону, и встреча не состоялась.

Двинулись к лесу. Меня мутит. Кружится голова. Бьет озноб. Судорога сводит скулы, веки становятся тяжелыми. Одолевает слабость. Я глотаю воздух открытым ртом. В голове мысли: свои рядом, а не дойдешь. Хоть бы еще немножко продержаться. Друзья видят, как мне тяжело, и все чаще подходят ко мне, поддерживают:

— Потерпи!

А бой совсем близко. С обеих сторон ожесточенная пулеметная стрельба, сливающаяся в сплошной клокочущий гул. Земля содрогается от разрывов мин и снарядов, которые летят с нашей стороны.

В лесу сумрачно. Медленно, шаг за шагом, продвигаемся вперед. Напряжение предельное: вот-вот встреча с фашистами. Гранаты и винтовки готовы к бою. Вдруг словно рядом разразилась гроза. Вокруг все заходило ходуном, зловеще запели осколки, и вслед за яркими вспышками потемнело от сыпавшегося с деревьев снега, падающих веток и сучьев. Это стреляли наши минометчики! Одна мина, ударив в старую сосну, обломила на ней несколько больших веток. Другая попала в середину ствола молодой сосенки и переломила дерево пополам. Кудрявая вершина ее, вздрогнув, медленно сползла на землю, чуть не прибив Гриневского. А толстый сук, сбитый с третьей сосны, так и не долетел до земли, зацепившись за ветки соседних деревьев.

Минометный обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Мы зашагали дальше. Вот уже, по нашим расчетам, должна быть и линия немецкой обороны Бой грохочет вправо от нас. Идем со всей осторожностью: не может быть, чтобы здесь не было немцев. И все же их нет.

Выходим на опушку, видим высокий противотанковый завал. Он устроен из спиленных тут же деревьев. Отчетливо слышим слова команды:

— Огонь! Раз, два!

Теперь наши мины нас только радуют: они летят далеко в стороне, а вслед за их разрывами гитлеровцы умолкают. Слышится родная русская речь:

— Вперед! Вперед!

По всему чувствуется, что гвардейцы теснят врага…

Я хорошо различаю женский голос, такой мирный, обыденный, домашний. Женщина доит корову. Струйки молока дробно стучат по жести ведра. Что это — сон, бред? Может, галлюцинация началась? Приподнимаюсь на руках и сквозь верхнюю часть завала и редкие деревья за ним вижу женщину. Она доит корову. Коровенка небольшая, красная, стоит смирно. А рядом бой — недалеко от нас рвутся мины, стучат пулеметы, рассыпается автоматная дробь. А тут — корова, и ее доят. Чудеса, да и только!

Подняв голову вверх, я вижу: по наклоненной березке в середине завала то вниз, то вверх бегает рыжая красавица белка. Она, верно, обеспокоена нашим вторжением в ее владения и недовольно цокает. Великолепный пушистый хвост ее лег на спинку и завернулся назад крючком. Глазки злые, а лапки в непрерывном движении. Я подумал: такие белочки и у нас на Урале. Но они счастливее — там не стреляют. Наконец Гриневский сказал:

— Ну, пошли!

Уцепившись за ствол молоденькой березки, я стал подниматься, взял свою винтовку и заявил:

— Иду первым.

Никто ничего не возразил. Каждый знал, что завалы, как правило, минируются и будет хорошо, если первым пойдет сапер. Ребята отошли подальше от завала, сели на снег и с надеждой стали наблюдать за моими действиями. Медленно, как по крутой лестнице, поднимаюсь на вершину завала, осматриваю каждый ствол, каждую веточку, стараясь обнаружить коварный провод. В это время враги вдруг открыли по мне бешеный огонь. Я снопом свалился в снег на другую сторону завала. Ребята тут же бросились ко мне, осторожно подняли, оттащили в сторону. Отдышавшись, мы снова двинулись в путь.

Идем медленно. Лес кончается, за ним снова начинается большая поляна. Выходим из леса, и хоть назад поворачивай- на противоположной стороне поляны видим людей, повозки, орудия. Кажется, снова влипли! Но отступать поздно: нас уже заметили, что-то кричат.

— Это, кажется, наши, — полушепотом говорит Гриневский. — Видишь, какие на офицерах ремни — с портупеями!

У каждого из нас в руке граната. Сжимаем до боли в пальцах — это наш последний шанс!

Но вот отчетливо слышим родную речь. Даже не верится! А это действительно были наши.

Я еле держусь на ногах. Все вижу, как в тяжелом сне, и, поддерживаемый под руки ребятами, проваливаюсь в бездну…

Очнулся в землянке. Военфельдшер кричит в ухо:

— Дыши сильнее!

Я сначала не понял, кто это должен дышать сильнее. Оказывается, это мне надо дышать сильнее. Дышу. Сознание в порядке. Идет перевязка. Меня колотит так, что подскакиваю на нарах. А после перевязки стало тепло и покойно.

Виктор и Артур спускаются в землянку. Они держатся молодцами…

«Записки солдата»
Фронтовые воспоминания бывшего гвардии рядового 258 стр. полка 9-й гвардейской дивизии 16 — 11 армии Олешенко Александра Николаевича.
Часть 1.

Шел второй месяц Великой Отечественной войны, а меня по-прежнему не тревожит военкомат. Шлю одно за другим заявления с просьбой отправить на фронт. Ответа нет и нет. Работаю учителем истории и завучем средней школы в селе Курагево, Болтогевского района Башкирской АССР. И вот, наконец 15 августа в сельском Совете вручили мне долгожданную повестку. Сборы были недолги. Жил я один. Отец и мать жили в г. Уфе.  Провожать было некому. Военком назначил меня старшим команды мобилизованных разных возрастов преимущественно татар, башкир, из сел и деревень района. Вручили мне пакет и под моей командой 120 человек тронулись в путь пешком до железнодорожной станции Куста. И так военная дорога в моей жизни началась. Не думал я, что эта дорога будет длинной  3 года и восемь  месяцев. С многочисленной толпою провожающих женщин, стариков, детей. С проводами прошли мы около 70 км и благополучно сели в поезд. Который на второй же день привез нас в город Мужгу Удмурской АССР, конечный путь нашего маршрута. Я доложил коменданту о прибытии майор куда-то позвонил по телефону и через 1,5 — 2 часа за нами прибыли командиры и строем повели нас за город, в лес. Мы стали солдатами 38-й Запасного стрелкового полка 18-й стрелковой бригады.

Жизнь в Запасном полку каждый фронтовик хорошо её знает и конечно вспоминает недобрым словом. Казарма не казарма, тюрьма не тюрьма, о того и другого помаленьку. Вспомнишь барак — трехярусные нары, постельного белья нет, освещения нет. Я думаю о Запасных полках, таких вот пересылках ещё напишут люди. Иначе наши дети не будут знать, о том сколько мы пережили, сколько могли перенести и при этом победить. Дети наши приучены думать, что война это — только фронт, где лишь тем и занимаются, что без конца совершают подвиги.

С утреннего рассвета до темной ночи занятия — занятия проходим по принципу : «Тяжело в учении легко в бою». Обмундирование пока — не выдали в своем грязном, оборванном мы с завистью смотрим на маршевые роты, уже подготовленные к отправке на фронт. Одетые в новое обмундирование с оружием. Когда же и нас отправят на фронт? Каждый из нас ждал этого дня. Дождались и мы. Ночью нас подняли по тревоге. Помыли в бане. Из бани возвращался уже не разношерстный сброд, а шли одетые с иголочки, подпоясанные ремнями, совсем не узнавали друг друга. Все были одинаковы до смешного не похожи на себя. На железнодорожной станции погрузились в товарные вагоны, их тогда называли теплушками. Туго набитые товарные вагоны скрепя и покачиваясь покатились на Запад, на усиление обороны Москвы. Вспоминаю сейчас. Какие сильные здоровые красивые парни сидят рядом со мной на скамейке перед открытой дверью теплушки. Курим, переговариваемся, подбадриваем друг друга, вспоминаем целованных и не целованных девушек. Семафоры станций и полустанков мелькают перед нами. Остаются родные просторы полей, лесов. И никто из нас не думал, что видит их в последний раз.

Почти без остановки за двое суток прибыли в Москву. В Москве три дня пробыли в каких-то казармах и тоже с утра до позднего вечера в парке культуры и отдыха имени Максима Горького обучались нехитрой солдатской науке воевать. На этот раз учились бороться с танками, бросать бутылки с горючей смесью, противотанковые гранаты и т.п.

На подступах к Москве шли тяжелые кровопролитные бои. Враг рвался к Москве. Не больше двух часов пути наш состав прибыла станцию Солнечногорска. Не успели мы выгрузится, как налетели фашистские самолеты и стали бомбить станцию. Вой пикирующих бомбардировщиков, взрывы бомб, сплошное море огня, горели вагоны, цистерны с горючим. Крики, стоны, вопли обезумевших людей. Многие из нас бросились на землю, другие кинулись к домам, соратника напрасно командиры, кричали, матерились, стреляли вверх, люди охваченные животным страхом ничего не слышали и не видели. А самолеты безнаказанно кормили людей свинцом с крупнокалиберных пулеметов и бросали бомбы, туда где больше вагонов, машин, коней, людей. Я очутился в какой-то канаве или яме прижался, ничего не соображая, а воздух дрожал от взрывов. «Ну, думаю конец отвоевался». Когда кончили кружить самолеты и улетели, я отдышался, пришел в себя, поднялся. Тошнило, голова кружилась. Раздалась команда. В зареве пожара построились. Многих среди нас уцелевших, не было. Почтили целый день шли дорсированным  маршем. Привалы были редкими и короткими, а впереди все сильнее и сильнее погромыхивало, и красивое зарево передовой уже не только не чахло, а с каждым километром все больше и больше разгоралось. Мы уже знали, что будем защищать Москву, на одном из важных направлений на Вольколомском шоссе. К вечеру остановились в какой-то деревне, точнее от нее остались только печные трубы и траншее вырытые кем-то до нас. Впереди справа и слева гремели выстрелы, взрывы. Мы сходу вступали в бой, позже я узнал, что наша морская рота вошла в 285-й стрелковый полк 78 стрелковой дивизии 16 армии К. К. Рокосовского. Каким же ж остался в памяти этот первый бой? Прошло почти 45 лет, но в памяти сохранились некоторые детали. Вспоминаю: прижался к стенке у окопа, дрожу от страха, ничего не соображаю. Кто-то сильно ударил в плечо, кричит «Живой, что же ты. Бегом за мной». Когда мы выдохлись и побежали. Нас встретили пулеметным огнем. Многие падали, поднимались и снова бежали, а некоторые оставались лежать. Я бежал в середине цепи среди незнакомых мне бойцов. Мы кричали Ура! Ворвались в немецкие окопы. Все завертелось как в карусели. Перед глазами вырастали фашисты с поднятыми руками и с большими открытыми ртами другие метались по оврагу, бежали от нас. Взвизгивали пули, рвались гранаты. Что-то сильно ударило меня по голове. Я упал потом вскочил стрелял куда-то, тыкал штыком. Единственно в чем могу дать себе отчет за этот первый бой будто я летел куда-то и внутри меня все бесконечно орало. В этот вечер когда, когда всё немного подтихло, пытался  вспомнить  что это было, но так и не смог. Так  и сохранились в памяти всё что сейчас записал.

Перед сражением за село Михайловское  у нас состоялось  краткое  комсомольское собрание , помню было предельно кратким .Политрук говорил без всяких записей. Нашему полку командование приказало захватить  западный берег реки озерки  и выбить фашистов из Михайловки. «Скажите всем , если мы выполним это задание , улучшаться и станут непреступными   позиции начало полка , дивизии , Армии…И ещё  «Нам нужна Победа, пусть небольшая но победа чтобы каждый боец зная что инициативы в наших руках , что ты допустишь врага до Москвы.» Постановление собрания было таким же кратким: Смелым ударом выбить фашистов из Михайловки и удерживать его до последнего дыхания.

На другой день наша рота еще до рассвета скрытно подошла к реке Озерки. Фашисты нас заметили и открыли из автоматов и пулеметов. Несмотря на сопротивление врага мы бросились в воду, вода, конечно была не для купания и доходила выше пояса. Наша рота первой оказалась на западном берегу, затем вырвалась в село Михайловское.

От этого боя врезалось в память заколотый мною толстый гитлерец. Я догнал его, когда он пытался перелезть через ограду. С разбегу всадил граненый штык ему в спину и даже почувствовал как с тугим треском штык разорвал крепкое армейское сукно и легко вошел в тело. Не вынимая штыка выстрелил. Убитый повис на птетие. После боя, когда мы хоронили свежи убитых я пошел поглядеть на заколотого мною немца. Глядя на него я почему-то подумал, не о самом немце, а о его матери, невесте или жене и на сердце появилась жалость «жил-был, да жил в своей Германии».

Вечером мы расположились в том разрушенном селе отбитом у врага. Кое как обсушились. Командир роты, комбат поздравили нас с победой и первым боем крещения. В этом бою погиб мои друг из Башкирии Юлдашев Максур.

Утром фашисты начали атаку, чтобы выбить нас с занятого населенного пункта. В начале боя нами кружили «Мескеры», «Юнкеры». Затем началась атака танками наши противники кивая артиллерии и гаубицы открыли огонь. Мы отбивались от танков гранатами и бутылками с » КС» и огнем из стрелкового оружия уничтожали вражескую пехоту. Атака фашистов была отбита. Много погибло наших товарищей. Только в нашем взводе было 4 убитых и 14 раненых. Убит был и командир взвода. Мне приказали заменить командира отделения сержанта Гурылева, он стал командиром взвода.

Всю ночь  мы укрепляли оборону. Вырыли траншеи, ходы сообщении. Траншеи сделали полного профиля. Чтобы вылезти из траншеи сделали приступочку. Встаешь на нее выглядываешь — впереди видна траншея противника. Для дежурства в окопах ввод поделили на три смены для постоянного боевого дежурства в окопах оборонительного рубежа. Дежурили по 4 часа. Это было не легко. Было жутко холодно.

Зима 1941 года была очень холодной. Казалось промерзали насквозь. Мы были одеты тепло: теплое белье, гимнастерка, брюки, ватная фуфайка, шинель, но холод проникал, коченели особенно ноги. Приходилось притоптывать, ударять плечами о стенки траншеи, от этого было немного теплее. Мы часто курили, махру конечно. Скручивали большие цигарки «Козьи ноги» так их называли. Они тоже как будто — давали тепло. После дежурства мы шли в свой дом — блиндаж или землянку. Ее строил на скорую руку. Рыли котловину,  примерно 4 метра, глубиной 1,5 метра. Перекрывали его обычно в 2-3 наката тонких слоев деревьев(бревен) с соломенной засыпкой между ними. На земляных нарах, на соломе могли 8-9 человек плотно прижимаясь и согревая друг друга. Оружие ставили у стенок нар. В проходе у входа стоял железных короб, на ножках, с трубой, внизу короба пробиты дырки, спереди дверка — это наша печка. Центр нашего жилья. От печки шло тепло и свет, от дверцы, от горящих дров у печки мы отогревались после дежурства, сушили портянки, варежки, подогревали пищу в котлах или в касках(в касках часто приносили перловую или пшенную кашу). Иногда пекли лепешки, на саперных лопатах. Лепешки из теста: часто бывало  вместо сухарей выдавали хлеб, он всегда был непропеченным — сверху корка, а внутри тесто. Вот из этого теста пекли лепешки. Топили дровами. Печка всегда дышала. Дым стелился по потолку и тянулся к выходу. Этот дым замечаешь, когда входишь в землянку, а потом привыкаешь.
В боях за Михайловское и в последующих сражениях в 258 полку многие наши солдаты и командиры проявили героизм, мужество. Красноармеец из нашей роты  Гордолопов уничтожил в рукопашной схватке 7 гитлеровцев. Старший лейтенант Сувертей доставляя товарищам боеприпасы лицом к лицу столкнулся с десятком гитлеровцев. Отважный волей не растерялся, меткими выстрелами он обратил врагов в бегство. Пулеметчик нашей роты Бортников будучи раненым отстоял в строю и во время контратаки фашистов встретил их огнем «Максима» в упор уложил два десятка гитлеровцев.

В середине ноября  нам зачитали обращение военного Совета Западного фронта, в котором призывали бойцов и командиров защищать Москву до последней капли крови «Отстоим родную Москву». Под Москвой должен начаться разгром немецко-фашистских захватчиков. В беспрерывных атаках фашистам удалось потеснить нас и вновь овладеть Михайловским, слишком велико было численное превосходство врага особенно в танках и авиации.

Запомнился мне бой за село Городище. Это было в 20-х числах ноября. Перед боем командир роты собрал командиров взводов и отделений и прочитал приказ. Утром на рассвете после артподготовки по сигналу начать атаку Сигнал к атаке – тройная Красная ракета задала выбить фашистов из Городища и занять оборону. Комроты подробно как на занятиях втолковывал ориентиры каждому взводу и отделению.

В нашей траншее все бойцы моего отделения были на месте, никто не спал, каждый возился со своим снаряжением. Кто диски заряжал, кто прилаживал поудобнее на ранце гранаты. Итак, завтра мне впервые придется поднять людей в атаку. Поднять в атаку и повести за собой может лишь тот, в кого они верят, кого знают и на кого надеяться. Это только в кино так бывает: прибежал к траншее какой-то отчаянный человек, вскочил « За мной в атаку. Ура!» —  и ринулись солдаты за ним… Я в это не верю. Не верю по одной простой причине: атака суровое испытание всех твоих моральных и физических сил. Кажется, чего проще выскочить из траншеи и сделать первый шаг в атаке. Значит нужно решиться на что-то великое и трудное, забыть обо всем , о том что тебя убьет пуля или осколок, о том что у тебя есть мать, дети, невеста. Страшно подняться. Но приказ зовет, а если ты командир, комсомолец. Важен почин. Его часто задают неустрашимые в порыве коммунисты, комсомольцы. За ними устремляются и другие. Утром грохнуло в нашем тылу и в туже минуту через траншеи завывала разные голоса понеслись в сторону врага снаряды и мины. Наша артиллерия била по первому немецкому краю, по проволочному заграждению. Весь первый край немцев был окутан пылью, дымом, а артиллерия все била и била и снаряды с визгом проносились у самой головы и мы невольно вжимались и вдавались в землю. Постепенно артиллерия перенесла огонь в глубину оборону противника. «Приготовиться к атаке!» и «Москва за нами!». Подал команду политрук роты. Как ни долго мы ждали этой команды, все равно она прозвучала неожиданно. Взвились ракеты и раздалась команда «Вперед!» и сотни уст повторяли ее. «За мной» — скомандовал и я  выстрелил и побежал. Перед проволочным заграждением произошла заминка, гранатами подорвали заграждение и стали просачиваться на другую сторону.

Немцы били из пулеметов, автоматов и минометов. Ливень пуль и осколков сыпался на нас. Вот где требовалась выучка и великое мужество. Есть только один путь – вперед, вперед и вперед. Остановка на поле боя – это безусловная гибель. Ворвались в траншеи. В узких, облицованных досками траншеях, в блиндажах и ходах завязалась кровавая потасовка. Люди сталкивались убивали друг друга. Сои мешали своим, резали, били, душили друг друга. Фашисты не выдержали и побежали, почти все полегли под нашим огнем. Все было стремительно конечно. По улице подгоняя прикладами гнали пленных немцев, и они бежали. Некоторые с поднятыми руками, озираясь. Наши бойцы разбирали трофеи. У многих на плечах уже болтались захваченные немецкие автоматы. Пленных, их было более пол сотни, привели на площадь перед разбитым зданием и бойцы еще не остывшие от боя сбежались посмотреть на живых фашистов. Немцы были в длинных шинелях, без оружия, ремней. Они держались как-то с достоинством. Они как-то быстро поняли, что им больше ничего не грозит, их не тронут и не обращали внимания на бойцов. Только один фриц жадно курил самокрутку из русской махры-самосада и, давясь крепким едким дымом, кричал: «Гут! Хорошо». Потом махая руками просил: «Бутылку, бутылку! Пуф!». Я понял, что он просит показать ему бутылку с горючей смесью. Ему показали из черного стекла бутылку, залитую сургучом. Немец перестал улыбаться, он уставился на бутылку, о которой видимо много слышал, а сегодня увидел – «Сталин коктейль» — сказал он. Бутылку с живым интересом стали смотреть его товарищи.

Всю ночь мы укрепляли оборону по окраине Городища. Рано утром немцы начали атаку.. После ожесточенной бомбардировки с воздуха пошли танки. Несмотря на огонь нашей противотанковой артиллерии, они упрямо двигались на нас. Запомнил я и этот бой. Командир роты старший лейтенант Красноперов, подходя к нам говорил: «Держись братва». Мы готовили противотанковые гранаты, бутылки с КС. Вдруг рядом со мной комроты закружился, зажал голову руками, кричит «Братцы не вижу!». Все лицо у него было окровавлено и оба глаза выбиты. Я сорвал индивидуальный пакет, чтобы перевязать ему лицо, но он так тихо осел на дно траншеи уже мертвым.

Смерть командира может повлияла на меня, сейчас не помню. Смотрю, справа прорвавшийся танк уничтожит наши траншеи. Я выскочил из окопа и пополз навстречу танку. К моему счастью я попал в «мертвое пространство», т.е. на таком расстоянии от танка, что ему очень трудно из пулемета меня поразить. Бросил бутылку, она взорвалась у правого борта танка, не причинив ему вреда. Тогда  бросил противотанковую гранату. Думать что погибну от своей же гранаты, было некогда (ее по уставу надо кидать из укрытия). Взрыва я не слышал и танк был подбит.  Взрывной волной отбросило, контузило и в меня впилось несколько осколков. Из похоронной команды один потом рассказывал в полевом медсанбате, что меня чуть не захоронили в братской могиле (медальон, как обычно в этих условиях вынули и похоронка были отправлены родителям на Уфу). А не захоронили рассказывал он, потому что руки у меня были теплыми и под ногами было красноватое. Санитарным поездом был эвакуирован в г. Куйбышев.

Битва за Москву закончилась победой нашей славной Красной Армии и нашего народа. И я рад, что и мой солдатский труд вложен в это великое дело Победы над врагом. Без меня нашей славной 78 стрелковой дивизии было присвоено звание Гвардейской, и она стала именоваться 9 Гвардейской.

А весной 1942г. мне в госпитале вручили медаль «За боевые заслуги» и гвардейский значок.

Воспоминание. «В те грозные Годы»

Шел 1942 год. 27 Июня 1942 года. Я как и все был мобилизован на защиту нашей родины. Тогда мне было 32 года. Нашу группу отправили в Монголию на жел.дор.станцию Борзя, где формировался арт полк, где проходили военную подготовку. В этом полку я прошел трех месячные курсы младших командиров, и было присвоено военское звание старшего сержанта, командира орудия. После подготовки и формирования, нас погрузили в эшелон, мы ехали на Запад, и вот мы прибыли в под Московье в г. Ростов Яролавск в пядисяти километрах от Москвы. В этом Небольшом Мы получили всю военную технику, Пушка 152 мм, трактора на гусиничном ходу, автомашины и др. военное снаряжение. Никто из нас не имел представления о войне.
Когда окончательно полк был в полной боевой готовности ему было присвоено 161й арт полк резерва главного командования 2 ой укр фронта под Командованием Маршала тов. Малиновского в Составе 62 и 64 армии под Командованием Генерала Белобородова. Наш полк погрузился в эшелон уже мы знали, Что едем на фронт. Через трое суток Мы прибыли на рассвете на небольшую станцию Котлубань. От Этой станции Мы должны своим ходом пройти пятидесяти Километровый Марш до населенного пункта «Чирская» и там занять оборону и поддерживать 62 армию, которая вела бои с противником. Не далеко от Чирской была Сзди нас водная преграда р. Дон вот здесь в клм 20 проходил передний край фронта, здесь мы познали и видели, Что такое война, было все разрушено, все кругом горело, везде валялись трупы. Немецкий и наши, по дорогам шли, ехали Нескончаемым потоком гражданское Население бежавшие от фронта в глубокий тыл. На повозках, Машинах везли тяжело раненых перевязанных бинтами, через которых Сочилась кровь. Мы уже в обороне находимся 12 суток беспрерывно ведем огонь по противнику пока потерь не имеем. На 13 сутки рано утром противник большими Силами при поддержки танков и авиации предпринял Наступление и на одно из направлений нашим войскам пришлось отступить. Нам тоже дан приказ на отход. На р.Дон это единственная переправа, которая не могла полностью все войска с техникой, транспортом переправить на правый берег. Река Дон это судоходная река глубокая и быстрая. Это было слишком рискованно Для переправы Во время отхода в одной из батарей убило тракториста Наводчика и три Человека получили ранения таким образом одна наша пушка, трактор осталась недалеко от немецких траншей, хорошо просматривались и была вся Эта зона пристрелена.
Задача было во что бы ни стоило надо пушку и трактор доставить в расположение полка. Меня вызвал ком.полка к себе и Спросил какая была у меня гражданская Специальность я ответил шофер. Ну вот хорошо вы должны разбираться и в тракторах поэтому приказываю вам в 4ого вам выделим 5 чел автоматчиков с дымовыми шашками сигналом будет артеллерийский залп из всех орудий вы должны зажечь дымовые шашки после чего завести трактор зацепить пушку и доставить в полк. Вы поняли приказ. Я козырнул и ответил есть доставить пушку в полк. Выполняйте. Таким образом приказ был выполнен хотя с большим трудом и риском для жизни. Был построен полк зачитан приказ всю нашу группу наградили правительственной наградой Медалью за «Боевые заслуги» Ком. полка об’явил благодарность за мужество И героизм нас всех подхватили и качали
Вот это было первое мое боевое крещение и первая награда.

Дорогой Михаил Максимович!
Я получил твоё письмо и рад тебе помочь, но я не могу всё это изложить как полагается, во-первых прошло много времени и забываются люди, их имена, их имена, фамилии, во-вторых часто менялись, особенно командиры взводов, некоторых даже не приходились видеть. Да что вам говорить. Вы и так знаете ,но ведь у командиров все же были карты названия деревень, городов. Но что я помню, на вопросы отвечу.
Я был призван в армию в 1938 году в г. Иман, ст. Шмаковка и был направлен на год в полковую школу. По окончании полковой школы мне было присвоено звание младшего командира отделения радио и направлен в 6-ю батарею командиром отделения радио , В октябре 1938 года наша 78-я стрелковая дивизия в составе 131, 258 и 40 стр. полкав, а мы были влиты в 159 артполк 2 дев. 6 батарея .
Опишу два эпизода, которые запомнились хорошо. Это было 11 декабря 1941 года под городом Истра, когда ее брали. Бои шли жестокие , стволы орудия были раскалены и под плитами орудий таял снег . Наши орудия 2-го д-на 6 бат расстреливали в упор и ночью я был направлен в первым батальоном Романова 258 полка радистом с 6 ПК и мы ночью ворвались в Истру и расположились с рацией в бывшей больнице. Город был полностью уничтожен: одни трубы да пепел. Дети, женщины и старики находились в продовольственном подвале больницы.
Ещё помнится в новогоднюю ночь 1942 года по Великими Луками ст. Чернозем орудие Валиевых командир орудия был Валиев Габдула Микиханович наводчик Ходенков Николай Афанасьевич, заряжающий Валиев Нурмагалей Валиевич и его брат Валиев Ислам Валиевич уничтожили два вражеских дзота, пулеметные гнезда 2 или 3 и до десятка солдат. Это было написано в боевом листке, о Новогоднем подарке фрицам. Этот листок был у меня до 1968 года, затем отдал сестре, а там ребятишки потеряли.
26 ноября 1941 года наша дивизия 78-я была переименована в 9-ю гвардейский артполк и в нем я был до конца демобилизации до октября 1945 года.
У меня были друзья связисты и мои радисты: Усанов Михаил Иванович сейчас проживает в г. Ленинграде. Сидоров Леонид Егорович, где он сейчас я не знаю. Чалышев Миша Живет В г. Горьком , Чепур Вася — не знаю где, Дементьев Андрей погиб , Ташмагамбетов Газис. Хороший друг был Рудзик командир отделения связи и Дембицкий Эдик — командир разведки , разведчики Кияшкин Андрей и Ткаченко Павел, Цеалкович Натон Иосифович подорвался на мине. Я в то время был членом партийного бюро батареи, а с 1942 года по октябрь 1945 года был членом бригадной партийной комиссии. Все эти парни были молодые , красивые и всем хотелось жить , намечали планы на будущее и твёрдо верили в нашу победу .В октябре 1941 года в вступил в кандидаты членов ВКП/б/, рекомендацию мне давали ст. л-т Овсянников и комиссар Тетюнников Василий Терентьевич и комсомол . т.к. с 1984 года я был комсомольцем.
А под Сталинградом в 1942 году в августе месяце вступил в члены ВКП/б/
Да, в период службы я был холост, отец был в армии, мать с ребятами — дома, с ней были трое маленьких моих братьев и сестёр. Мать неграмотная, а с сестрой я переписывался регулярно. Они в то время жили в Челябинской области на ст .Кособродск в п. Красный Октябрь. Высылаю копию открытки, что сохранилась случайно единственная моих военных лет. Они писали, что им тяжело, но и я им отвечал, что нам не легче, но мы победим.
Выехали на фронт командир батареи был Овсянников Петр Федорович ст. лейтенант, в последствии были Завьялов Яша убит — и другие, я уже не помню их фамилий, хотя в лицо их до сих пор помню. Заместителями был старший на батарее Курочкин Фёдор Иванович, Ходенков Николай Афанасьевич командир взводов огневых не помню всех, а взвод управления были Жеребцов Виталий Иванович, Моксин, Нахимчук.
После тяжелой контузии под Сталинградом я из Чкалова госпиталя сбежал на фронт и временно исполнял обязанности старшины батареи с октября 1942 года, за что был награжден медалью «За боевые заслуги», так как я на рации работать не мог, был глухонемой. Но в последствии когда контузия кончилась, мне стало лучше и я снова стал старшим радиотелеграфистом и в конце 1944г. мне было присвоено звание старшины с ним я в октябре 1945г. и демобилизировался.
Я был членом партийного бюро, а в батарею все поступали новые люди, много работать приходилось с новичками, обучать их нашей технике, выпускали боевые листки, я был редактором, писали письма родным о лучших бойцах отличившимся в бою, а при том же я был членом бригадной партийной комиссии, помогал в подготовке и проведении комсомольских собраний, был агитатором, все свежие газеты и статьи наших писателей как Ильи Эринбурга, Б. Полевого, Шолохова и др. читали по землянкам и зачитывали их до дыр, оставались одни клочки….
А. Белозеров.

За нами Москва…                                                                          19 ноября 1941 года.

Раннее морозное утро. 1 батарея 159 артиллерийского полка заняла огневые позиции. Получили продовольствие, зимнее обмундирование и ушли получать горячий завтрак метров за 800.

На огневых позициях остались часовые, связист и я. Вместе с ездовым Блиновым готовил свое первое орудие для отражения очередной атаки фашистских танков. Немцы, прорвав оборону нашей пехоты, пошли в тыл батальона капитана Уральского 40-стрелкового полка, которые наша батарея поддерживала артиллерийским огнем. Сходу уничтожив  часовых, они пошли на огневые позиции. В это время связной сообщил, что всех часовых, смену в землянке и лошадей уничтожили. Я даю команду: “Батарея, по местам! Немцы!”

Сам побежал к первому орудию, а там уже пылало пламя от разбитых автоматной очередью бутылок с зажигательной смесью, которой находились на снарядах. Раздумывать было некогда: сбросил ящик, снаряды раздвинул и шинелью потушил пламя. У пушки оказался один. Схватил снаряд со шрапнелью и не как не могу отвернуть головку снаряда. Тогда зубами стал отвинчивать головки и трубку на прицелах мгновенного действия. Первый выстрел по немецкой пехоте-атака замерла. Тогда я начал вести огонь и около тридцати минут сдерживал большое число немецкий автоматчиков. За это время лейтенант Добрынин Павел Петрович привел подкрепление. Немцы уже были в окопах третьего и четвертого орудий, как вдруг услыхали мощный голос командира: “Гранаты к бою! На, гады, получай! “ Выбили они немцев из окопов третьего и четвертого орудий, сорвали атаку немецкой пехоты.

Расчёты заняли свои места, я начал подавать команды. Бой длился весь день, кончились снаряды, враг начал нас окружать. Но сержант Коштанов Г.Е. с группой товарищей поползли за снарядами в укрытие, а там на повозках немцы занялись дележом трофеев. Быстро уничтожив их гранатами, они на попонах потащили снаряды к орудиям, и вновь заработали пушки, открыв по врагу огонь.  Солдат оставалась все меньше и меньше. Итог боя: из шестидесяти человек в живых осталось семь, раненых около двадцати, остальные были убиты.

Помню команду: “Кто живой-отходи!” А я в тот момент был у орудия и продолжал вести огонь по врагу. Очнулся, когда увидел зеленую ракету и немцев в семидесяти метров от меня, у четвертого орудия. Не успел я сделать и четырех прыжков, как был сбит автоматной очередью. Жгучая боль пронзила тело, но сил хватило, чтобы отползти в кювет. Лежу и вижу, как фашисты добивали раненных. Жестоко они расправились с заместителем политрука Валей Лебедевым, старшиной Кравченко. Лежу и не двигаюсь: ведь до меня осталось около двадцати метров. Каким чудом уцелел, до сих пор не могу себе представить. Потихоньку пополз к кустарнику, а там немцы вели огонь разрывными пулями. Я повернул в другую сторону, к своим. Уже смеркалось, тогда я подполз к своим. Те открыли огонь. Кричу им, что я свой. Так попал к своим.

Много лет прошло с тех пор, но тот бой не могу забыть. Помнят о нем и мои боевые друзья. Так сдержали клятву сибиряки, защищая Москву в районе деревни Бороденки. Почти все погибли, но  врага не пропустили, а к вечеру немецкий батальон был отброшен, и наши части приняли прежние боевые позиции.

Драчев Анатолий Иванович рождение 1926 года. В ноябре 1943 года семнадцати лет пошёл в советскую армию и стал воином, чтобы защищать нашу Родину. Окончил учебный танковый полк, получил звание сержанта и 20 октября 1944 года мы приехали на фронт. Я стал танкистом по специальность командир орудия или иначе стрелком из танковой пушки..

Часть, в которую я попал, имела большой боевой путь: от Волги до Польши, а называлось она так: 91-ая Фатовская, Ордена  Ленина, Ордена Красного Знамени, ордена Богдана Хмельницкого танковая бригада. Иначе говоря, наша честь отличалась в боях за город Фастов на Украине  и ей дали наименование – «фасшовская» и было награждена за боевые операции по освобождения советской Родины от проклятых фашистов 4-мя боевыми орденами. Наша 91-ая бригада была в составе 1-го Украинского Фронта.

Участвовал в боях по освобождению Польши, в штурме столице Германии города Берна  и в освобождении столицы города Праги.

Первым орденом «Отечественной войны» 2 степени я был награждён за участие в боях зимней операции по освобождению городов и деревень Польши с 12 января по 15 марта 1944года. Присвоили звание старшего сержанта, вот один из эпизодов зимней операции…  На подступах к городу Николай наш танк шёл в голове танковой колонны. Огнём из пушки и пулемета я уничтожил офицерскую машину с двумя генералами, много грузовых машин с боеприпасами, несколько бронетранспортеров с орудиями, а сильно фрицев — не счесть .Под натиском нашей бригады немцы отступили, сдались и к вечеру мы захватили город. В боях за этот город, когда наш танк вышел на окраину немцам удалось огнем из пушки подбить Тиш, наш танк и он загорелся. На счастье весь экипаж остался в живых.

Вторым орденом «Отечественная война» 2 ст.  Награжден за участие в штурме Берлина. Из пушки я стрелял метко — много фрицев полегло в уличных боях за Берлин, но ты победил их.

Потом после Берлина на танках мы поехали освобождать Прагу.9 мая 1945 года мы освободили Прагу и с победой закончили войну. Правительство Чехословакии наградило меня их ней медалью «За храбрость» и ещё есть медали: «За взятие Берлина», «За освобождение Праги», «За победу над Германией».

29 октября 1950 года под демобилизацией я снова вернулся в Челябинск. Сейчас работаю на АМЗ начальником бюро подготовки производства.

С приветом Драчёв.

3 апреля 1967 г.

Бондаренко Иван Петрович